Во двориках и на дорожках сада,

на крышах кинозалов, на карнизах,

упавшие из туч свинцово-сизых

смеются белоснежно зубы града.

Смеются и мгновенно пожирают

газоны, виноградники, посевы,

по стеклам барабанят: люди, где вы? —

плевки в щели под дверью оставляют.

Цыпленок, посреди двора забытый,

пищит и ищет, где бы мог укрыться,

утратила гнездо лесная птица,

цветы с дрожащих веток яблонь сбиты.

Град стискивает зубы в мертвой хватке,

взирает туча с неба кровожадно;

от мокрых улиц к пампе необъятной

бегут ручьи в бурлящем беспорядке.

На дне колодца шелестит родник,

из темной глубины звенят лягушки,

в вечернем сумраке холмов макушки,

над ними черноокой ночи лик.

Бросают на лету в последний миг:

«Прощай, до завтра!» — ласточки-подружки.

Сверкает жасмин ослепляющим цветом

в весенних садах, что омыты дождем,

и ночь — в балахоне бескрайнем своем —

запуталась в сетях, наполненных светом.

На толстой ветке старой, порыжелой

в полдневную жару, на солнцепеке,

возле гнезда, сплетенного умело,

торчит приметный вымпел хвост сороки.

Она гнездо — ведь в нем птенец — листвою

прохладною от солнца укрывает.

Передохнет, повертит головою

и — сплетничать трескуче начинает.

Сон навевает листьев колыханье,

и птица задремать уже готова;

и слышится в сорочьем бормотанье

почти что человеческое слово.

Летний зной волной прошел

пламенной по желтым нивам;

в ликовании счастливом

заливается щегол.

Летний мир забыл тоску,

прочь печали отлетели;

стеклышко прозрачной трели

мелет новую муку.

Птичка малая в зенит

прянет с песенкой простою,

звонкой искрой золотою

синеву небес пронзит.

Дятел, лекарь и рабочий,

в яркой шапочке своей;

стук его с утра до ночи

слышится из-под ветвей.

Шелестит листва лениво,

смолк устало птичий гам,

только он трудолюбиво

бьет, колотит по стволам.

Небеса в истоме сонной,

над дорогой пыли взвесь;

но звучит неугомонно

дятла трудовая песнь.

Не создана, должно быть, для полета,

застывшая навеки, в оперенье белом.

Сырое одиночество болота

и знак вопроса, что начертан мелом…

Посредине дороги широкой, безлюдной,

что в потемках ночных серой пылью мерцает,

птичка смутною тенью мелькает минутной,

либо, слившись с дорогой, совсем исчезает.

Кот и тот не услышит бег ее торопливый.

Убежала, вернулась, застыла в испуге.

И все кажется: в этой пичуге пугливой

отразилась душа чутко спящей округи.

Инфернальный призрак ночи,

мглы могильной порожденье.

Сквозь густых ветвей сплетенье,

устрашая, светят очи.

В лунном свете пролетает

над кустами, над травою;

в сонной тишине порою

женским голосом вещает.

Что она сказать нам хочет?

От нее не жди ответа;

лишь, пугая, до рассвета

как безумная хохочет.

В поднебесье быстро взмыла

и повисла, как на нитке,

(ох, людей берут завидки),

птичка легкая — качила.

У нее гнездо простое, —

у тропинки вдоль оврага,

где оставил мул-трудяга

след, наполненный водою.

Все вокруг ее пугает,

горько стонет, ввысь взмывая.

Так живет она, летая,

так, летая, умирает.