К. Я не смог бы говорить с вами иначе, хотя и сознаю устарелость подобных речений; но спешу исправить вашу ошибку относительно женщин. Женщина — это награда за годы долгого труда; ее одежды — как пальмовые листья для путешествующего по пустыне; и если берешься за трудное дело, то женская любовь — сад, где отдыхаешь после работы. Если это жена, то она — словно спокойный источник, из которого можно напиться, и вода его всегда будет рядом с вашими губами. Если это незамужняя девушка, то она вся — огонь, зажигающий другие огни и не убывающий в своей силе.
Я тоже любил, любил красавицу, необычайную во всех отношениях. Скажу одно: от ее дыхания посреди зимы могли бы расцвести все розы Трапезунда{61}. Если бы море было бесцветным, то окунись она в волны — и море стало бы синим, ведь у него появилась бы своя звезда, как у небосвода. Ее душа — кристалл, прозрачный в своей чистоте, неизменный в своей верности, блестящий в своих переливах, тончайший в своей чувствительности, пламенеющий даже в отсутствие света, прохладный в своей скромности. И не просто кристалл — кубок венецианского стекла, который надлежит завоевать для алтаря византийского императора силой оружия.
Г. Будь я знаком с такой женщиной, возможно, я полюбил бы ее, как и вы.
К.
(резко выпрямляясь).
По-вашему, я знаком с ней — или был когда-то знаком? Если я люблю ее, то именно потому, что взгляд смертного никогда не пятнал ее немыслимой красоты.
Г.
(подавляя смех).
Поздравляю вас, сударь. Вот манера любить, не встреченная мной ни в одной книге. Что касается птичек, то сейчас я придерживаюсь философии растолстевшего кота: отпустить или съесть?
(Бросает внезапный взгляд на небо и, замечая, что луна уже взошла, досадливо морщится.)
Вот вам луна, светило влюбленных поэтов. Луна! Величайшая глупость! В каждой своей четверти она вызывает у меня головную боль.
(Обращаясь к луне.)
Старая перечница, бочка с желчью, пустая брехунья, собачья тоска, грязная облатка, толстомордая луна!
(Обхватив голову руками.)
О моя голова!
К. При виде луны моя душа переполняется поэзией, как вода в темном пруду между елей. Своими лучшими порывами я обязан именно ей. Сколько уже лет я наблюдаю луну, и она всегда благосклонна к моей любви. Светильник верности — вот что она такое.
Г. Проклятая самка, безнадежная дура.
К.
(с совершенно серьезным видом).
Сударь, луна пробуждает во мне тягу к геройству. Ваши слова относительно женщин совершенно недопустимы. Прежде чем мне придется прибегнуть к оружию для разрешения нашего спора, предупреждаю, что для меня луна — это беззащитная девушка и я не потерплю никакой бесцеремонности в обращении с ней.
Г.
(болезненно ежится, будто от холода).
Да будет вам известно, сударь, что и вы позволили немало дерзостей в мой адрес. Чаша переполнилась. Луна — пустая тыква, ничего больше. Кто плюнет в небо, пусть попадет ей прямо в лицо. Но во рту у меня все распухло, как у ждущего первых зубов младенца, а кроме того, я вижу объявление: «Запрещено плевать в небо». Разве так пишут? Так вот же, получай, милая моя луна
(плюет в сторону луны),
получай
(плюет снова),
получай
(плюет в третий раз).
К.
(вынимает визитку).
Разрешите представиться, сударь.
Г.
(делает то же самое).
Разрешите и мне.
К.
(изумленно смотрит на визитку).
Принц Гамлет!
Г.
(читает заинтересованно).
Алонсо Кихано
{62}!
СЦЕНА 2
Дон Кихот, поднимая глаза на собеседника, замечает, что тот исчез.
Гамлет, отыскивая взглядом Дон Кихота, видит, что того уже нет.
Читатель, в свою очередь, понимает, что Дон Кихот и Гамлет — оба — растворились в воздухе.
Перевод Владимира Петрова
Из сборника «Оды в честь столетия»{63}
Колоссы вечные, на ваших склонах
народ мой лучшую писал страницу
огнем и кровью; ваш высокий вал —
надежная опора нашей чести.
Расскажет пусть о том рассветный пик,
где сотрясает ветер снеговые
покровы; сыновья утесов, кондоры,
крылами, словно вольными словами,
огромные пусть начертают строфы,
чтоб ваша тень до солнца поднялась.
Подобна оде ваша синева,
поющая сквозь дальность расстояний
о том, что небо преобразовало
свою лазурь в сапфиры ваших граней.
Должно быть, так же грозны и суровы
сердца героев, покоривших горы
в упорной многовековой борьбе.
Они, как эти горы, — крепче стали,
увенчаны такой же сединою;
извечное стремленье мысли к небу
вершины убеляет и сердца.
И бирюзой, и мехом горностая
одеты ваши царственные плечи.
Ручищами утесов и лесов
вы стиснули поводья водопадов —
сверкающие, звонкие уздечки,
закушенные пенной пастью моря.
У вашего подножья распростерла
ковры побегов честная лоза,
которую пел некогда Мендоса
{65},
и словно кровь, струящаяся в жилах,
теплом и жизнью наполняет плоть —
так огнедышащая кровь вулканов
животворит душистое вино,
чей легкий пламень согревает душу.
Под зарослями лавра ваша грудь
могучих рудных жил скрывает силу,
собрали вы все климаты земные, —
кедровые леса и чащи буков,
вас одевает бархат кипарисов,
вас овевают опахала пальм.
Блестящих ваших льдов великолепье —
огромные чертоги чистых вод,
печальная мечта песков далеких,
где лишь надежду сеял человек.
Грядущий урожай предвосхищая,
он сам трудом грядущее творит;
и день придет, когда из черной ямы
пробьется долгожданная вода,
и звонкий плеск студеного колодца
вам, горы, прозвенит свою хвалу,
как опрокинутая колокольня,
веселые затеет перезвоны,
и поднимающаяся бадья,
гудящая, как колокол огромный,
наполненная солнцем горных речек,
к нам голос ваш хрустальный донесет.
Как будто мука трудного рожденья
ваш мощный искорежила хребет,
вы — рать бессмертная, что воплотилась
в фалангу первобытных изваяний,
похожих на бессмертных тех героев,
что сами вы и породили, горы.
Пусть наши дети чаще видят горы!
В горах их души станут благородней;
сам горец, я узнал, как много значит
немая дружба камня для души.
Здесь добродетель станет человечней,
здесь терпко пахнет горькая трава,
и мрамор скал, и ледяные шлемы
во всей суровой красоте свободы
заставят их раскрыть глаза пошире,
чтоб лучше видеть родину свою.
Перевод Майи Квятковской
