День перевел дыханье, как пахарь утомленный,

со лба откинув пряди алеющих волос,

и золотом колосьев на ниве отдаленной

пылали стрелы солнца, огня апофеоз.

У грани мирозданья бесцветные березы

в кольцо замкнули вечер, цветущий сад земной,

и Тишина, сгущая лазоревые росы,

неслышно подступала огромною борзой.

Неслышно подступала, челом сияя звездным,

таясь в потустороннем, нездешнем, неземном,

и синева сгущалась в просторе купоросном,

и цвет необычайный заполнил окоем.

Над синею травою, в прозрачности сапфира

душа горы светилась ядром голубизны,

и небо сотворило в бескрайности эфира

индиговую гамму, все ирисы весны.

Мир замолчал; а дале, в пространстве неохватном,

где лунные пылинки соткали пелену,

ночь напоила воздух дыханьем ароматным

и, словно синий ладан, струилась в вышину.

А ночь была прекрасной, в ночах непревзойденной

И Тишина над морем в спокойствии своем

чело к земле склонила под звездною короной,

раздумьями до края заполнив окоем.

Когда от черной почвы, где ирисы сияли,

созвездия раздумий всходили к небесам,

невидимое море они одушевляли,

напевы навевая и струнам, и волнам.

И Тишина взрастала, спокойствием одета;

порой цветок жасмина срывался, и тогда

печально исходила душа в слезинке света,

и это пролетала падучая звезда.

И трепет мирозданья, в самом себе рожденный,

явил в цветах и звездах свою живую суть,

и Тишина стремилась над пропастью бездонной

пытливо в сердце неба и мира заглянуть.

Цвело весенним садом ночной земли дыханье.

И только лепет лютни в молчании ночном.

И только чаши лилий в пустыне мирозданья.

И только звездный трепет в покое мировом.

Но вот и побледнела звезда у врат Востока,

и жаворонок гимном приветствует поля,

и магия росинок, — мерцанья поволока, —

творила чудо света из мглы и хрусталя.

И от земли, казалось, второе небо взмыло

неясным трепетаньем, туманной пеленой,

врата лазури, словно крылами, осенило

своею несравненной, слепящей белизной.

И вот звезда сокрылась, войдя в портал янтарный,

коса ее сияет, фата до самых пят,

но все еще тянулся за девой светозарной

почти неуловимый, тончайший аромат.

И день у кромки поля нацелил лук могучий

в топольники густые свой дротик запустя,

 и в тополях, дрожащих, как зыбь волны текучей,

смеялся свет, ликуя, как резвое дитя.

И ветер, лук подъемля в порыве безрассудном,

прозрачными волнами гнал стрелы пред собой,

кружился, как бутылка, плывущая за судном,

и мирного пространства раскачивал покой.

То синие провалы взрывал в дремучих чащах,

как бык жестоковыйный, рожденный для побед,

то в призрачное поле спускал собак рычащих,

и свора завывала на свет, на свет, на свет…

И небо затянулось судами-облаками,

надув попутным ветром химеры-паруса,

невидимые мачты украсило флажками,

на палубы сгрузило и горы, и леса.

В мерцании опала вставала в темной сини

то башня из фарфора, где грозный хан царит,

то дева-амазонка, нагая, как пустыня,

и солнечною пеной скакун ее горит.

Жемчужные селенья, серебряные грады,

невиданные страны мелькнули и прошли,

и загремели бубны, пролились водопады,

и медленно раскрылась лазурь… вдали… вдали…

А зной звенел, казалось, трепещущим тимпаном,

и небеса струили хмельной, палящий ток,

и полдень обернулся сверкающим каштаном,

и с еле слышным треском курился солнцепек.

И роща в тайных сенях украдкой наблюдала

там, где чистейшей влагой играл родник лесной,

как золотые косы наяда^{93} выжимала,

сияя наготою, хрустальною волной.

Усталый бриз в пеленах невидимого флера,

блуждая в нежных травах, казалось, изнемог;

его к себе манили лазурные озера,

где резкий Южный ветер свистал среди осок.

И полдень притомился, и с тополя-гиганта

дрожа, пролились трели веселого щегла,

он зернышки маиса дробил на бриллианты,

и золоту маиса была его хвала.

Роскошное дыханье пахучего тимьяна,

коснулся вечер кистью округи золотой,

и солнце опустилось, и сноп его медвяный

разлегся перед домом огромною борзой.