— Я здесь главный, — тихо сказал Кронан. Техник попятился.

— Руки берегите, — предупредил он.

— Я буду осторожен. — Кронан закрыл за собой дверь. Еще никогда не чувствовал он себя таким сильным. Таким правым. За все годы покаяния — и ни слова от Господа. Теперь все будет завершено с помощью единственно возможного действия — уничтожения похоти его собственными руками.

Стоя перед полотном Эйдрии, он услышал смех. Свой собственный. Эйдрия была права. Она не водила своей рукой художника. Дьявол был ее астральным диктатором. И это — его портрет. Никогда, даже стоя на коленях в церкви, Кронан не испытывал такой духовной радости.

Он сделал шаг назад и плеснул жидкость в лицо дьявола. Эрозия началась сразу же. Кислота проела себе путь сквозь краски и холст. Но достаточно ли этого? Части полотна, подобно тряпкам, все еще свисали со стены. Он вспомнил перекрученную выцветшую ткань, разложенную на полу в известной галерее в Лондоне. Может, и это рванье воспринять как очередную «трансформацию» предмета искусства? Нельзя рисковать, необходимо уничтожить картину полностью. Кронан вернулся в комнату для медитации и, стараясь не замочить руки, зачерпнул еще кружку кислоты. Теперь рабочие наблюдали за ним без всякого любопытства.

Второй раз ему удалось плеснуть более успешно, холста почти не осталось, а на пол посыпались сотни осколков стекла. Еще один заход, и дело будет сделано.

Возвращаясь в третий раз с кружкой кислоты, он случайно взглянул на одну из скульптур в карманном садике Маргарет. Кронан вышел на балкон и уставился на бронзовую фигуру прекрасной женщины с поднятыми вверх руками. Внезапно он почувствовал, как возбуждение начинает покидать его, он осознал, что эта скульптура, как и творение Леона, тоже сделана из бронзы. Но эта работа была священна! Она олицетворяла величайший дар Бога мужчине — женщину. Если женщина священна, то разве Господь позволил бы использовать для ее сотворения металл, который не священен? Бронзу использовали столетиями для создания величайших скульптур. Они будут жить вечно. Разве не может случиться, что работа Леона, хоть она и чужда Кронану, является личным вкладом скульптора в вечные творения Господа? Если так, то тогда и скульптура Леона тоже священна. И ее уничтожение — работа дьявола.

Через посредство Блэр дьявол приказал уничтожить работу. Значит, дьявол жил в Блэр. Она уничтожала искусство. А он ей помогал. Возможно, он стер с картины Эйдриа вовсе не лицо дьявола. Возможно, то был лик Бога, но в иной форме, которую ему не дано понять, точно так же, как он не понимал работ Леона.

Кронан в волнении поднял глаза к цветам, которые пышно цвели в саду Маргарет. Тоже творения Божьи.

— Помоги мне, Господи! — громко крикнул он.

Его глаза пробежали по живым лозам и обратились к бронзовым, которые держала молодая женщина, населявшая этот вечный сад Эдема, сад, который никогда на осквернится наготой и первородным грехом.

— Прости меня, Господи, — прошептал он.

Он снова взглянул на женщину, такую невинную и прекрасную. Как может любовь к такому прекрасному существу быть грехом? Грех — считать это грехом. Опять богохульство! Кто он такой, чтобы судить Бога, чье прощение он вымаливал двенадцать лет, чьего ответа он так трепетно ждал?

Внезапно через комнату к нему двинулось видение Блэр Готард. Но она была настоящей! Она шла, чтобы присоединиться к нему на балконе, ее алое платье закручивалось вокруг нее, как гигантский плащ, лицо соблазнительно улыбалось из-под капюшона. Блэр! Красный дьявол идет за ним!

Впав в панику, Кронан взглянул на кружку, которую держал в руке. Жидкость так напоминала воду. Быстро, прежде чем дьявол успел добраться до него, он поднес кружку к губам и выпил кислоту.

Визг Блэр прозвучал в пустых залах как пожарная тревога, сошедшая с ума. Она попятилась, пытаясь не видеть жуткой сцены гибели Кронана, и наткнулась на остатки картины Эйдриа, с которой все еще продолжали сыпаться стекло и ошметки холста. Она бросилась к комнате для медитаций, чтобы позвать на помощь, но замерла, представив себе, что там сейчас происходит.

Блэр Готард упала на пол. Последнее, что произнесли ее дрожащие губы перед тем, как погрузиться в глубокий сон, были два слова: «Ликленд» и «мама».

Один из рабочих, услышавший нечто, напоминающее сирену, осторожно приоткрыл дверь в соседний зал, но там все было тихо. Он не увидел ничего необычного, кроме большой кучи чего-то красного в середине комнаты, чего не было раньше, когда он впервые здесь появился. Решив, что это еще одна «трансформация» вроде той, которую они наблюдают, он закрыл дверь и вернулся к своей работе. Ему даже в голову не пришло, что под грудой красного бархата лежит живая, но впавшая в кому женщина, которая зашла слишком далеко.

С легким гулом аэробус мягко поднялся со взлетно-посадочной полосы в темнеющее небо.

По мере того как самолет поднимался все выше и выше, Нью-Йорк, этот памятник героическому человеческому духу, казалось, поднимался вместе с ним, его контуры четко выделялись огнями, а чернота ночи, таящаяся рядом с островом, как будто впитывала тепло от этого вечного символичного сияния. Самолет резко наклонился, дав возможность увидеть единственный факел, сияющий ровно и терпеливо на фоне воды, черной, как ночь, — отражение сигнального огня с крыла накренившегося самолета.

Зрелище было настолько потрясающее, оно исключало всякое зло, отменяло все страдания, что могут происходить на планете, не говоря уже об этой сияющей цитадели. Покой царствовал в ночи, которая вскоре станет утренней зарей, обещающей новый год всем, и в частности уже встречающему его Нью-Йорку.

Покой и обещание. Даже для Нью-Йорка, который может быть измотан физически, но никогда не будет повержен духовно. Возможно, даже для такого исстрадавшегося человека, как Леон Скиллмен. Как бы ей хотелось, чтобы это так и было!

Скиллмен. Как странно. Никогда раньше она не задумывалась над фамилией Леона, но в данный момент это словосочетание показалось ей ироничным и разрушило ее хорошее настроение[12]. Тара прекрасно понимала: Леон сможет вновь обрести свое мастерство, только обретя себя как мужчина. Как печально. Ей не удалось помочь ему лишь потому, что он заставил себя проиграть. Она понимала также: Леону нетрудно было отказаться от его нынешнего искусства, но этого мало — не оценив мужественно и честно свое прошлое, он не обретет свое былое видение. Это больше, чем преступление, — с его талантом он мог бы встать в ряд с такими гигантами, как Фидий, Пракситель, Донателло и Верроккьо.

Тара упрямо боролась с чувством вины. Возможно, он вернулся бы к себе, останься она с ним. Она задернула иллюминатор шторкой. Нет. Такое выздоровление зиждилось бы на очень ненадежной основе. Он должен возвести свой собственный фундамент. Но он отказался. По странному стечению обстоятельств именно он свел ее и Димитриоса. Теперь же он остался ни с чем, как будто решил исчезнуть для всех, кто его любил, включая его самого.

Тара снова отодвинула шторку и невидящим взглядом уставилась в пространство. Стюардесса тронула ее за плечо. Она приняла бокал шампанского и задумчиво сделала глоток.

— Капитан желает вам счастливого Нового года, — сказала стюардесса.

«Что же, новый год — всегда шанс для того, чтобы начать все с начала», — подумала Тара. И в одном Леон прав. Она закопалась в прошлом и не боролась за свои ценности в настоящем. Америка переживает и моральный и духовный кризис. Ей бы никогда не понять всей глубины идеологической борьбы, не повстречай она Леона и Дорину и не познакомься с их диаметрально противоположными точками зрения. Но теперь, когда она понимает, что стоит на кону, она не может отказаться от участия в этой борьбе. У нее есть некоторый писательский опыт. Когда они вернутся в Нью-Йорк, чтобы закончить выставочные дела, она начнет писать о художниках и скульпторах, чьи работы выставлена в галерее «А есть А» и в других галереях страны. Она станет писать о будущем со своей уникальной позиции — позиции археолога, близко знакомого с прошлым. Она попытается пробудить Америку, заставить ее вспомнить о своем классическом наследстве: теперь, вместо того чтобы копаться в прошлом, она попытается помочь строить будущее.