Крошечная балерина крутила идеальные пируэты на розовой фарфоровой ножке под музыку Чайковского. Голубая пачка балерины вращалась идеальными кругами, блестящие волосы, затянутые в аккуратный хвостик, перехваченный розовой лентой, отражались в черной лакированной крышке коробки в свете ночника. Внизу маленького музыкального ящика несколько корявыми буквами красным лаком было выведено: Чариз.

Тара лежала в своей детской постели впервые за десять лет, наблюдала за танцующей куклой, с удовольствием ощущая знакомый уют родительского дома. Это место, наполненное смехом и музыкой (и ограничениями), где чувствовались огромная забота и грубоватая нежность. Папа подарил ей эту музыкальную шкатулку на восьмые именины вместе с чеком за ее первые уроки танца. Задолго до этого он стал звать ее «Чариз», что по-гречески означало «Грация» или «Очарование».

Оглядывая скудно меблированную комнату, Тара задумалась: каким образом отец мог позволить себе платить за ее уроки танцев, за уроки музыки для младшей сестры и курсы по искусству для Ники. Он сам настолько не разбирался в искусстве, что чувствовал себя неловко в музее, но считал обязательным дать возможность своим детям познакомиться с той частью западного мира, о которой он сам ничего не знал, но которую молча ценил. Это его дары для них, он говорил, от его родины Греции и избранной им страны — Америки.

Сегодня за ужином Кэлли играла на пианино с удивительной для ее возраста виртуозностью. «Какой же потрясающей женщиной она вырастет», — думала Тара. Но и возмутительницей спокойствия тоже, судя по ссоре, которую Тара подслушала, стоя у дверей. В ней поднялись легкие угрызения совести: она ведь практически не знала своих сестру и брата. После многолетних попыток зачать еще одного ребенка Костас и Маргарита смирились с тем, что большой семьи им не видать. Но тут в течение трех лет Маргарита родила сначала Ники, а потом и Кэлли. Тара была уже подростком, но она с нежностью вспоминала, что Костас всегда чутко отзывался на потребности своего первенца и не обделял ее наставлениями насчет «перепутья».

Глядя на балерину, Тара почувствовала комок в горле. Даже во время праздничного ужина, после поцелуев и обмена новостями, отец все же исхитрился высказать свое неудовольствие по поводу ее первого дня в Нью-Йорке. Таксист-грек и в самом деле пришел ужинать в ресторан Костаса, так что ей ничего не оставалось, как сразу рассказать семье про Леона.

Она огляделась: все-таки многое изменилось. Родители постарели, странно, что она этого не замечала, когда они приезжали в Афины. Ники и Кэлли совсем выросли. Ники уже молодой человек. А она? Она жила теперь в другом мире, незнакомом ее семье, каким для нее стал их мир.

Музыка смолкла, она повернулась и увидела, что балерина все еще стоит на пуантах, только теперь совершенно неподвижно. Детство осталось далеко. Греция тоже казалась очень далекой. А лицо Димитриоса превратилось в воспоминание.

Тара выбралась из кровати и разложила привезенные с собой бумаги на комоде, бездумно уставившись на фотографии, сделанные во время работы под водой. Впервые ее атлет показался ей не богом, а простой археологической находкой. Почему-то все предметы, о которых столько писали два месяца назад, здесь казались безжизненными. То, что отдало море в качестве живого доказательства далекого прошлого, теперь превратилось в исторические объекты.

Ей стало холодно, и она снова забралась в постель. Ее средиземноморская кровь не спешила приспособиться к зимним температурам. Она зарылась поглубже в байковые простыни и порадовалась, что оказалась у порога дома именно в тот момент, когда отец произнес свое любимое словечко. В детстве, вспомнилось ей, она обычно долго лежала в постели, раздумывая над «перепутьями» своей собственной школьной жизни, выбором карьеры, даже стилем прически и моделями одежды. Как учил отец, она постоянно задавала себе вопросы: как будет лучше и почему?

Тара вспомнила, как уютно было в постели Леона, каким теплым было обвившееся вокруг нее тело и легкое дыхание во сне. Вспомнила она и о его тревожном поведении — теперь уже дважды. Она не представляла, что бы это могло значить, и потому беспокоилась. Но рано или поздно они с этим разберутся. Вместе. Любила ли она его? Любил ли он ее? Тара одернула себя: раз она занимается с ним любовью, то ответ на этот вопрос очевиден. Хотя все между ними произошло слишком быстро. С самого начала у нее не было сил сопротивляться ему. А может, ей нравилось это ощущение бессилия? Леон был единственным мужчиной из всех когда-либо встреченных ею, который обладал полной властью над ней.

Комнату пропитывала аура ее отца. Тара быстро спрыгнула с постели, подбежала к своему чемодану, достала оттуда ручку и блокнот и запрыгнула снова под теплое одеяло. Она вспомнила упражнение «Перепутье», которому обучил ее отец, когда ей было всего девять или десять лет. Оно ей тогда очень нравилось, она пользовалась им и позже, когда стала подростком. Но ей никогда не приходило в голову воспользоваться принципами «Перепутья» при выборе мужчины. Мысль была довольно нелепой. Но почему бы не попробовать? «Ладно, — решила Тара, чувствуя, как взыграла в ней авантюрная жилка, — начнем!» Вверху страницы печатными буквами она написала: «ЛЕОН СКИЛЛМЕН». Затем провела вертикальную черту, разделив страницу на две половинки: одна — «ЗА», другая — «ПРОТИВ».

Что касается «ЗА», то тут все просто: «умный», «светский», «образованный», «стильный», «успешный», «разбирающийся в искусстве и знающий мою работу», «художник», «сексуально…» Тара колебалась: потрясающий? обалденный? Она обычно записывала первое пришедшее на ум слово, анализом занималась позже, но сейчас ей не приходило в голову ни одного подходящего слова. Что-то тут было не так. Все время вертелись какие-то глупые слова. Заниматься любовью с Леоном было верхом наслаждения, но в его поведении чудилось ей что-то, сродни боли. Долго не знавший плотских радостей? Слишком чувственный? В его сексуальном порыве ощущалось какое-то отчаяние. Тара перешла к другой колонке: «два странных эпизода после занятий любовью», «Перри Готард в качестве друга», «расстрел акул», «не говорит о своем искусстве», «никаких предметов искусства в доме», «юмор…» Тара снова задумалась: «скользкий», решила она. Вспомнив его квартиру, вернулась к левой колонке «ЗА»: «вкус потрясающий». Затем в верхней части листка большими буквами написала: «ИСКУССТВО?».

Тара откинулась на подушку и задумалась, грызя ручку. Мысли обгоняли одна другую, чувства отказывались подчиняться, между бровей появилась морщинка, как бы разделяющая ее внутренние «ЗА» и «ПРОТИВ», тело наблюдало за битвой и ждало, готовое наградить победителя.

«Не хватает информации, — говорил отец в тех случаях, когда ей, как сейчас, не удавалось разобраться, — задай разные вопросы». Она снова взглянула на колонку «ПРОТИВ». Там были одни действия, не определения. Нужно узнать, что вызвало эти действия.

Тара вспомнила про статью Димитриоса и снова вылезла из постели, чтобы взять журнал и просмотреть заметки на полях. Возможно, они приоткроют ей частичку внутреннего мира Леона.

Тара собиралась открыть журнал, но услышала звуки, доносившиеся из комнаты родителей, и, не удержавшись, подкралась к двери. Они смеялись, скорее хихикали. Тара, потрясенная, отпрянула от двери: ее родители занимались любовью! Это в их-то возрасте!

«А почему бы и нет», — укорила она себя, снова устраиваясь в постели. «Это замечательно», — решила она. Нашла статью и принялась читать.

«Классическое греческое искусство. Умонастроение», Димитриос Коконас.

Она снова взглянула на дверь. А у Димитриоса тоже есть любовные отношения с женщинами? Но с кем? Она мысленно припомнила последние годы. Конечно, у Димитриоса были романтические связи, но с какими женщинами она видела его регулярно? На различные музейные и светские мероприятия они всегда ходили вместе, даже когда в ее жизни появлялся какой-нибудь мужчина. Учитель часто водил ее ужинать, даже на танцы, но всегда после работы. Свиданиями это не назовешь, скорее продолжение их рабочего дня, который в Афинах заканчивался не раньше семи или восьми вечера. Но она никогда не видела его, например, в ресторане со спутницей. Только в небольшой компании коллег или коллег с женами. А все остальное время, казалось, они были вместе. Если Димитриос устраивал вечеринку, она всегда играла роль хозяйки. И если вечеринки устраивали их друзья, они с Димитриосом, естественно, шли вместе. Они составляли своего рода «пару». Оба в течение многих лет были так преданы общей работе, что у них практически не оставалось времени для чего-то другого. Их жизнью была работа.