Леон прижал ее руки к полу, и с каждым ускоряющимся движением, не отводя от нее взгляда, он чувствовал, будто впервые за много лет в нем пробуждается вера в будущее — он победил ошибки своего печального прошлого.

Все возможно… все возможно… все…

Пока Леон готовил на кухне еду, Тара, завернутая, как в тогу, в синюю простыню, бродила по его квартире. Антикварная мебель разных исторических периодов была превосходной по подбору и качеству. Сама комната представляла собой архитектурный шедевр.

— Никогда бы не подумала, что художник может жить в пентхаузе на Парк-авеню! — крикнула она ему. — Я думала, вы все живете коммуной где-нибудь в Деревне.

— С этим покончено полвека назад, любовь моя… — донеслось до нее из кухни. — Мне приходится выслушивать много насмешек от творческой братии по поводу того, что я живу в Ист-Сайде. Но я предпочитаю находиться от них подальше и любоваться из собственного окна двумя моими любимыми зданиями.

Тара выглянула в окно. Вид Нью-Йорка уже не казался ей таким впечатляющим, как раньше. Она помнила, что подростком долго не ложилась спать, чтобы посмотреть какой-нибудь старый фильм по телевизору и увидеть, каким был Нью-Йорк до ее рождения. В те годы контур города напоминал ей подпись, сделанную нетерпеливой рукой. Теперь над всем главенствовали огромные монолиты, их грубые, четырехугольные формы напоминали квадратики, нарисованные нетвердой рукой ребенка. Но она поняла, какие здания он имел в виду: Крайслер-билдинг и Эмпайр-Стейт-билдинг.

Тара опустилась на одну из вышитых подушек, разбросанных по полу, и пальцем провела по рисунку персидского ковра. Сразу бросалось в глаза, что в этой тщательно подобранной обстановке не было ни одного предмета искусства. Почему? Стены были увешаны зеркалами и сделанными вручную бра и канделябрами. На различных столиках стояли фарфоровые и бронзовые вазы, но нигде ни картины, ни скульптуры. Ни одной.

Теперь ее мучили два вопроса: почему он плакал в тот первый раз, когда они занимались любовью? И как может художник жить без предметов искусства?

Она встала и намеренно направилась в библиотеку. Здесь она сможет узнать его лучше, чем по подбору мебели. Но что-то отвлекло ее от книжных полок: на столе у Леона лежал журнал «L'Ancienne». Она взглянула, на какой странице он открыт, и с удивлением увидела, что статья Димитриоса испещрена пометками на полях. Еще ее внимание привлекла грошовая свистулька, похожая на ту, что она видела на яхте Готардов. Тара взяла оба предмета и направилась в кухню.

— Яйца, вермонтский бекон, бруклинские булочки и шампанское на завтрак, — объявил он. — Годится?

— Завтрак? — Она смотрела, как Леон накрывает на стол: фарфор, расписанный вручную, хрусталь, антикварные серебряные приборы. У этого человека безукоризненный вкус.

— Обычно я сплю часов до четырех дня, — объяснил он, — и выхожу из дома часов в семь-восемь вечера. Добираюсь до своей студии в Бруклине часа в два ночи и работаю до восьми или девяти. Затем возвращаюсь домой спать. Я придерживаюсь такого расписания уже много лет. — Он заметил журнал в ее руке. — Ничего более интересного ты найти не могла? — пошутил он.

— Здесь есть статья Димитриоса, я собираюсь опубликовать ее в дайджесте. Ты не возражаешь, если я на время возьму у тебя журнал? Я заметила, ты сделал много пометок на полях. Мне бы хотелось на них взглянуть, разумеется, если я разберу твои каракули.

— Да, конечно. — Леон разлил шампанское. — Я часто так делаю, — соврал он. — Помогает думать. — Он еще не прочитал статью, но не сомневался: замечания его матери были толковыми. Его рука замерла в воздухе, когда он разглядел, что еще держит Тара.

Тара подняла руку со свистулькой.

— А это! Разве у Готардов не такая же? — Она засмеялась. — Или ты украл ее на память о своем путешествии с ними?

Он тупо смотрел на ее руки, мозг отказывался работать. Тара поднесла свистульку к губам и начала пританцовывать вокруг стола, медленно выворачиваясь из простыни и глядя на него зовущими глазами.

Леону казалось, что его голова начинает раскалываться. Он закрыл глаза. «Пусть оно все взорвется и унесет меня в ад», — подумал он.

— Леон! Что случилось? — Тара оказалась рядом, тога и свистулька в спешке упали на пол — Леон, скажи что-нибудь. В чем дело?

Он с силой прижал ее к себе.

— Тара. — Это было все, что он смог выговорить.

— Я здесь. — Будто пытаясь передать ему свою энергию, она крепко прижалась к нему, целовала его лицо, чтобы согнать с него следы смятения, причины которого не понимала, гладила по голове и шептала на ухо ласковые слова. Эти слезы в Греции — все повторялось.

Леон чувствовал, как его руки с отчаянием обнимают Тару, как губы жадно ловят ее ласковые слова. Как могло случиться, что он заключил это идиотское пари? Но разве мог он представить, какие чувства вызовет в нем эта женщина? Откуда ему было знать, что он… полюбит ее? Он, Леон Скиллмен, великий циник, влюбился впервые в своей взрослой жизни? Разве это возможно?

Леон поднял Тару на руки с такой осторожностью, будто она была сделана из хрупкого стекла, отнес в гостиную и положил на одну из подушек на полу. Она обвилась вокруг него с такой нежностью, с какой бинт обвивает рану, чтобы успокоить его, забрать его боль и снова сделать его здоровым.

Позже вечером Леон, приподнявшись на локте, долго смотрел на спящую Тару. Она снова попыталась заставить его поделиться своими страданиями. Но на этот раз он не отшучивался и не врал, только сказал, что к ней это не имеет никакого отношения. Конечно, он обязан объяснить ей все. Но как признаться, не рискуя потерять ее, что все начиналось как шутка, но стало вдруг очень серьезным? И как объяснить свои слезы в Греции и свое сегодняшнее смятение, если он сам не мог до конца в этом разобраться?

Огни города, проникавшие сквозь открытые окна, падали на синие простыни, подчеркивая контуры лица Тары и матовый оттенок ее кожи. Щеки слегка зарозовелись. Леон внимательно рассматривал хрупкие детали ее закрытых глаз и густых ресниц. Густая чернота ее волос резко контрастировала с тонкостью ее черт. Жаль, что он не работает кистью. Ему очень хотелось передать внутреннюю чистоту этой женщины, ее свежесть.

Выходит, его юношеский идеал женщины существует? Он перед ним. Но что ему теперь делать? Как он может удержать Тару, если он лгал и хитрил без зазрения совести, чтобы заполучить ее?

— Хватит!

Как только Готарды с компанией ушли, Костас запер дверь ресторана и уставился на свою дочь Кэлли.

— Хватит! — еще раз рявкнул он. — Твоя мать сказала «хватит» несколько недель назад, но я все же терпел, думал ты сама поймешь и начнешь вести себя как леди. Но вижу, ты по-прежнему валяешь дурочку перед этим мистером Готардом и хохочешь, как последняя идиотка.

Кэлли смотрела на отца, не отводя взгляда. Ее яркие синие глаза были зеркальным отражением его собственных глаз.

— Я не валяю дурочку, я просто получаю удовольствие, о чем ты не имеешь представления.

Костас повернулся к жене.

— Только послушай, как она разговаривает со своим папой. Видишь, какую дочь мы растим? Она тайком курит в ванной комнате… — Он кивнул, заметив изумление на лице Кэлли. — Да, да, твоя мама и я, мы все знаем, но мы хотели, чтобы ты сама поняла, как это глупо. Но сейчас! Вешаться на него как… С чего ты решила, что можешь так вести себя с мужчиной?

— Я никак не веду себя с мужчиной. Я веду себя нормально и пытаюсь хоть немного развлечься в этом месте, которым ты заправляешь как армейский сержант.

— А ты считаешь, это как в армии, когда твоя мать, как будто она танцует, выходит из кухни с кастрюлей bamyes в руках? Ты считаешь, это в армии пьют и смеются вместе с посетителями?

— С американскими посетителями ты ведешь себя по-другому, — надулась Кэлли.

— Неправда! Я хорошо проводить время со многими посетителями-американцами. Но мне не нравятся люди, которые считают мой ресторан балаганом, или женатые мужчины, которые лапать мою шестнадцатилетнюю дочь. И ты должна подумать своей головой, что правильно, а что нет! Неважно, что ты чувствуешь, ты должна всегда знать, что правильно. Правильно ли работать в ресторане, моем или в каком другом, и заигрывать с клиентами? Тебе платят за работу. Такое «перепутье»…