Она выросла в маленьком городке в штате Миннесота. Ее отец был торговцем, а мать домохозяйкой, но, когда она уехала из этого защищенного мира и пошла в школу в Чикаго, ее профессорам удалось довольно быстро поколебать ее уверенность в своих художественных способностях, хотя все ее детство эти способности вдохновляли ее: другие дети не могли делать того, что делала она, не задумываясь, уже в пять-шесть лет. Дома ею гордились, ее природные таланты были всегда востребованы — начиная от оформления школьных постановок и кончая годовыми альманахами. Единственной, кто немного учил ее рисованию, была жена владельца мебельного магазина, причем случалось это только во время летних каникул. Уроки всегда прерывались, если в магазин входил покупатель. В колледже на ее умение рисовать никто не обращал внимания. С упорством, достойным лучшего применения, ей внушали, что «ее» вид искусства — в далеком прошлом. Она ужасно расстроилась, что слишком поздно родилась, и переключилась на изучение истории искусства, защитила диплом и стала работать помощником реставратора, чтобы иметь возможность платить за обучение. Обе эти профессии не позволили ей оторваться от искусства, которое она обожала, но стать художницей она не решилась. После окончания колледжа она отправилась в Миннеаполис, чтобы найти работу. Ей «повезло»: как раз в это время случился небольшой пожар в художественном ателье и им потребовался реставратор; так она познакомилась с преподавателем изобразительного искусства, который жил на втором этаже этого ателье. Сложись обстоятельства по-иному, она бы так навсегда и отказалась от мечты самой делать искусство.

А как же Ники? Разве то, что она сочла лучшим для себя, годится и для него? Если он уйдет в абстрактное искусство, то, вероятно, сможет зарабатывать на жизнь, чего она так и не сумела сделать даже после того, как обрела уверенность в себе и начала карьеру художницы. Скульптура Ники из алебастра радовала глаз. А серьезным искусством он будет заниматься ради удовольствия.

Нет, не будет. Когда они с Димитриосом добрались до последнего этажа, Дорина почувствовала, как ее обычная спокойная уверенность превращается в упрямство. Если Ники прыгнет в экономическое море, его настоящие работы, без сомнения, в этом море утонут. Она не могла допустить этого без борьбы. Тратить свой талант и умение на абстрактные работы означает снова и снова повторять всего несколько нот из обширного репертуара. Нет, нельзя допустить, чтобы такое произошло с Ники.

У дверей своей студии Дорина глубоко вздохнула.

— Ну вот, мы пришли. Пусть победит лучший! — Только поворачивая ручку двери, она заметила обеспокоенное выражение на лице Димитриоса. — Я имела в виду Леона и себя, — улыбнулась Дорина, хотя ничего смешного в происходящем не видела.

Леон был готов ко всему, но только не к чувству боли, захлестнувшей его. Она навалилась на него сразу, как будто его ударили.

Он старался взять себя в руки, сохранить безразличное выражение лица. В чем дело?

Он заставил себя ходить от картины к картине, и его внутреннее смятение нарастало: пульс учащался, виски сжимало болью. Но именно эта боль, как ни странно, помогала не развалиться на части окончательно.

Почему? Почему эти работы так на него действуют? Он смотрел и смотрел, никак не мог оторваться.

Пейзажи Ники — противопоставление вечного и временного. Какая композиция! Какие краски! Какая выразительность! Горные пейзажи Дорины — громкий гимн торжеству физического мира. Глаз у нее зоркий, рука твердая. Свет такой смелый, он держит горную гряду как бы в прожекторе красоты, настолько захватывающей, что смотрящий уверенно знает, — нет, уверенно чувствует, — что и вся вселенная гармонична… Да, пейзажи Дорины далеко ушли от великолепной красоты и спокойствия Гудзонской речной школы — они наполнены движением, полны энергии и, казалось, праздновали земное, а не духовное великолепие. Эта женщина была сумасшедшим романтиком.

Достаточно! Леон мужественно просмотрел рисунки, надеясь, что его внутреннее смятение и пот под рубашкой не будут никем замечены. Рисунки Дорины были выполнены карандашом, требующим четкого представления о задаче. Он не мог долго смотреть на них. Формы были очень близки к скульптурным формам. Против воли его руки — черт бы побрал эти руки! — начали ощущать их в твердой форме. Он медленно вернулся к картинам Ники, все еще пытаясь загнать поглубже свои эмоции.

— Вам это не продать, вы ведь знаете? — сказал он Дорине голосом столь же холодным, как льдинки его зеленых глаз. Он снова стоял перед пейзажами, на этот раз справившись со своими чувствами, заморозив их. — Они слишком красивы на современный вкус. Они не получат хорошей прессы, и вы это знаете, — добавил он.

Таре казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Как может что-то в жизни быть «слишком красивым»? Леон за последнее время несколько раз говорил о красоте, но в его словах не чувствовалось последовательности.

— Ники уже продал одну свою работу, — спокойно возразила Дорина.

Ники показал Леону слайд со своими птицами.

— Я получил за это восемьсот долларов. Разумеется, это не очень много, — нерешительно добавил он.

Теперь Леон испытал шок другого свойства — автоматический шок возмущения.

Впрочем, почему он должен возмущаться тем, как обошлись с мальчишкой? Он же его почти не знает. И почему он испытывает такую душевную боль от пребывания в этой студии? Это была боль беспомощности, именно она заставила его заплакать после того, как он в первый раз любил Тару. Боль пронзительная и глубокая.

Он уставился на Дорину холодным взглядом.

— Так вы хотите, чтобы он продавал свои работы за восемьсот долларов? Или даже за восемь тысяч? Если учесть, сколько времени требуется на такие работы, ясно, что Ники никогда не сможет прокормить себя своим искусством. И вы это знаете, — повторил он.

Дорина коснулась алебастровой скульптуры.

— Вы хотите, чтобы он делал такое?

Леон пожал плечами.

— Не я устанавливаю правила. Я просто играю по правилам. Мы с вами оба знаем, что реализм не умер окончательно, что за последние годы он в какой-то степени вернулся, но большинство этих работ не продаются за настоящие деньги, как продавались когда-то картины мастеров прошлых веков, потому что картины, написанные в реалистической манере сегодня, неуместны в нынешнем вывихнутом мире. Такие картины, даже отлично выполненные, в своем большинстве банальны. Хорошенькие картинки. Вот и все.

Дорина старалась сохранить спокойствие.

— Неуместны — для кого?

Ники разносил чашки по комнате. В голове у него все перепуталось. Леон не сказал ни единого конкретного слова про его работы, только заметил, что их нельзя продать, что они неуместны. Он с трудом проглотил глоток чая.

— А что, по-вашему, уместно, Леон? — спросил он, крепко сжимая в руках чашку. — Кроме продажи, разумеется.

— Правильно! — Дорина положила большой альбом на свой мольберт. — Давайте разложим все по полочкам. — Она схватила мелок и приготовилась писать. — Начнем с вас, Леон. Что главное сегодня в искусстве? Давайте по порядку.

— Ой, да будет вам! — простонал Леон, поворачиваясь к Таре.

— Это же ради Ники, — шепнула Тара.

— Я сделаю это для тебя, — прошептал он в ответ. Он подошел в мольберту, взял у Дорины мелок и написал: «ЭСТЕТИКА». — Это главное почти целый век, то есть процесс искусства как искусства. Это общепринято, банально и признано. Любой, не понимающий этого, просто невежда, потерявший связь с двадцатым веком и современным искусством. Даже в изобразительном искусстве те, кто добился успеха, используют тему только в абстрактной форме. И если в ней есть содержание, оно касается политики, или окружающей среды, или какой-то формы общественного сознания. Это не личный праздник жизни, как здесь у Ники, — он встретился взглядом с Дориной, — как у вас. Искусство предназначено для того, чтобы изменить взгляд других людей на мир.