Медленно, но со все большей определенностью к нему приходил ответ на вопрос, который мучил его в течение нескольких недель. Почему он заплакал в тот первый раз с Тарой? Последний раз он плакал еще подростком. Смешно. И неловко. И главное — все никак не мог остановиться. Позднее он постарался превратить все в шутку. Для нее. Но для него самого это не было шуткой. Только теперь, здесь, он начал понимать, в чем дело. Тара и «Обещание». Сначала эти слезы, в потом его неспособность заниматься сексом со старыми партнершами. Невероятно! Ведь Тара — всего лишь предмет пари. Но сейчас он начал осознавать: с самого начала все в ней напоминало ему об «Обещании». Неужели все обещания шестнадцатилетней девушки реализовались в женщине тридцати двух лет? Какая глупость, ведь столько лет прошло. Но в глубине души он знал, что это так. Занимаясь любовью с Тарой в тот первый раз в мастерской музея, он чувствовал себя шестнадцатилетним — то же ощущение новизны и тот же трепет. Все, что он считал реальным, когда ему было шестнадцать, когда он был с Валери.

Валери Чарлез. «Чаз». Одна из самых популярных девушек в школе и, безусловно, самая ослепительная: длинные темные волосы, сильное, спортивное тело и огромные фиалковые глаза, обрамленные такими густыми и длинными ресницами, что они казались ненатуральными.

Леон в шестнадцать тоже был ничего себе, хорошенький, черты его лица еще не обрели мужественности, зато тело выросло на шесть дюймов за тот год и налилось мужской силой не по возрасту. Его впервые начали замечать девушки. Он наслаждался их вниманием, но все равно был поражен, когда на субботних играх с мячом к нему подошла Валери. На ней были обтягивающие белые шорты и еще более обтягивающая красная маечка.

— Мои груди сойдут? — спросила она, широко распахнув глаза.

Леон облокотился на биту, чтобы не упасть, и смотрел прямо в ее дразнящие глаза, ожидая, что она еще скажет. На ее грудь он смотреть отказывался.

— Я видела «Весенний цветок» на художественной выставке в прошлом году. Она была хорошенькая, но самое хорошее в ней прикрыто этой тряпкой. Как насчет того, чтобы в этом году сделать обнаженную скульптуру?

Впервые он не придумывал никакой темы, не ставил перед собой художественных задач, ему только безумно хотелось воссоздать то, что уже существовало, — Валери.

Своим материалом Леон выбрал чувственный мрамор и смело решил отказаться от глиняной модели. Он поставил Валери на камень, смутно представляя, что он установит статую над водой, где будут камни поменьше и, возможно, плавающий цветок. Он дал проекту рабочее название «Водяная нимфа», хотя и понимал, что использовать его он никогда не сможет. Но мать учила: если у него в начале работы нет темы или названия, которые отражают сущность его намерения, это может помешать ему исполнить свой замысел. Где-то в глубине души Леон понимал, что такое название поможет ему выразить плавную красоту Валери, одновременно сохранив атлетизм игривой нимфы. С того дня все его мысли, днем и ночью, много недель подряд, были заняты этим образом, образом из плоти и крови, ставшим центром его существования.

А Валери действительно оказалась игривой нимфой.

— Вот так, Леон? Ты так хочешь? Скажи мне, что ты хочешь, Леон. Как насчет этого, Леон?

Вытянув одну длинную ногу вдоль камня и выгнув спину так, что ее полные молодые груди устремились к солнцу, а волосы рассыпались там, где позднее будет вода, она соблазняла его так невинно, что он, чувствуя свою вину, не смог устоять перед страстным желанием, которое в конечном итоге заставляло его снять ее с камня и положить на мягкое, травяное ложе любви. Но ее отклик был таким открытым и страстным, что вся его нервозность растворилась в сладком обладании ее телом.

Его любовь к Валери росла в точной пропорции с продвижением работы. Он воссоздавал ее живое тело в замерзшем образе из белого камня. Его руки дрожали, когда он касался тела, как живого, так и мраморного.

Они занимались любовью, лежа на ковре из полевых цветов, в прозрачных струях ручья или стоя у дерева — везде и всюду, в любой позе, какую только могли придумать. Они работали, потом перекусывали, затем забавлялись, а иногда не делали ничего, просто лежали на спине и смотрели в небо.

Даже сейчас, стоя на мосту, пронизанном холодным октябрьским ветром, он не мог вспомнить ничего о том лете, кроме теплоты: теплоты ее дыхания, теплоты ее рук и жара, который она вносила в его тело. Была ли та весна теплой? Он совершенно не помнил.

Леон поднял воротник свитера, чтобы закрыть шею. Ночь его уже не бодрила. Он чувствовал озноб во всем теле, огни над ним напоминали холодные осколки льда, а красные огни внизу сверкали, как предупреждающие сигналы.

Ему пришлось узнать, что Валери принадлежала не только ему одному.

По своей невинности ему в голову не пришло спросить, была ли она девственницей, как и он. Позднее он узнал, что есть соответствующие признаки, но тогда он принимал как данное те чудеса, которыми они наделяли друг друга, и был уверен, что для нее они были такой же опьяняющей новинкой, как и для него.

Но он ошибался.

Когда скульптура была закончена, он поместил ее в тени у ручья, который пробегал по травяному лугу недалеко от того места, где Валери ему позировала, и повел туда мать, чтобы показать завершенное наконец творение. Как учитель она, разумеется, часто поправляла его технику на отдельных этапах, но на последней, завершающей стадии Леон не позволял ей смотреть его работы — он хотел удивить ее этим подарком. «Водяная нимфа» сидела на камне в окружении других естественных камней, на краю ручья, омываемая прозрачной водой. Его мать долго молча стояла перед ней. Наконец она спросила:

— Как ты ее назовешь?

— Я до сих пор не знаю, — признался Леон. — Рабочим названием была «Водяная нимфа».

— Тут куда больше, — возразила мать, — намного больше. Я бы назвала ее «Обещание».

Она так и не спросила, кто ему позировал, и, если у нее и были какие-то мысли по этому поводу, она их никогда не озвучивала. Но Леон, заметив ее мудрую улыбку в тот день, когда она посмотрела на статую, а затем на него, почувствовал, что она все знает и рада за него.

— Что же, — сказала она, обнимая его за талию, когда они возвращались к машине, — я уверена, что неприятностей от коллег мне не избежать, но если никто не представит чего-нибудь необыкновенного, я снова выделю тебе почетное место на показе.

Что она и сделала. Но на этот раз недовольных не было. Казалось, работа заставила всех замолчать. И не потому, что натура была обнаженной (так поступали сплошь и рядом), но потому, что чистота и естественность юной женщины как будто пришла из другого века, на мгновение вызвав воспоминание о мифических русалках, отдыхающих на камнях в лучах солнечного света. И все же она олицетворяла реальную девушку и одновременно вечное сияние юной женственности, а потому привлекала еще более пристальное внимание. Но особенно волновало лицо. Такое лицо люди представляли себе, когда думали об ангелах или богинях… но это было удивительно человеческое лицо, радующееся тому, что оно человеческое. Поднятое навстречу ветру, который каждый зритель не видел, но чувствовал, откинутое назад настолько, что длинные волосы купались в воде, глаза полузакрыты, сосредоточены на каком-то внутреннем видении, известном только самой нимфе, рот приоткрыт как будто в ожидании, что ветерок подарит ей поцелуй вместе с дыханием жизни.

В тот день, когда состоялась премьера школьного спектакля, большинство родителей и студентов просто стояли молча перед скульптурой. Говорили мало, но на каждом лице можно было заметить выражение надежды.

Тут появилась группа футболистов.

— Эй, да это же Чаз.

— Разве это не Чаз?

— Лицо не совсем ее, но тело — один к одному. Как насчет большой родинки у нее на жопе? Эй, да он забыл про родинку.

Они попадали друг на друга, заливаясь смехом и обмениваясь шутливыми ударами, как принято среди таких ребят в раздевалке.