— Что ты, в самом деле, пытаешься мне сказать?

Том замолчал, а потом произнес:

— То, что я хочу жить с тобой без постоянного присутствия кого-то еще.

— А она будет присутствовать постоянно?

— Да.

Лиз пожала плечами:

— Ну, коли ты так говоришь… Хотя я думаю, это будет немного жестко.

Он обнял ее.

— Родная, я думаю о тебе.

— Правда?

— Я помню, как Джози однажды сказала или прокричала (это больше похоже на истину), что ни одна женщина в здравом уме никогда не хотела быть мачехой. Я и не предполагаю, что ты желаешь стать таковой.

— Я не имела в виду…

— Потому что не знаешь. Пока не знаешь. Но я-то видел все это. Мы должны начать, как собирались — без коротких визитов Дейл. Руфус — совсем другое.

— Он очень милый, — с теплотой в голосе сказала Элизабет.

— И он — ребенок. Не взрослый со своими сложностями. Лукас — мужчина, с ним все в порядке, к тому же, он независим.

— Мой отец сказал… — она осеклась.

— Что?

— Что должны существовать курсы тренинга для мачех. Материнство приходит после девяти месяцев подготовки со всеми поддерживающими эмоциями. А положение мачехи больше похоже на взрыв бомбы в портфеле мужчины, за которого она вышла замуж.

— Откуда он знает об этом так много? — спросил Том.

Элизабет подняла воротник пальто.

— Отец читает истории, глядя на все с моей колокольни. Он говорит, они заставляют его думать.

Том засмеялся:

— Он замечательный…

— Я знаю.

Карвер покрепче обнял ее.

— Но ты беспокоишься?..

Элизабет посмотрела на Тома, чье лицо оказалось очень близко.

— По поводу того, что стану мачехой?

— Да.

Она рассмеялась:

— Нет, в последнее время — скорее, нет. Мы вряд ли окажемся в стране Белоснежки, верно?

Том поцеловал Лиз.

— Ты знаешь, почему я люблю тебя?

— Нет, конечно же, нет.

— Ну, на то есть сотня причин, но сто первая — потому что ты такая разумная.

Позже в этот же день он, извиняясь, сказал, что должен встретиться с клиентом.

— Я буду через пару часов. Но они работают не здесь и приезжают только на выходных, потому встречаться нам довольно трудно.

— Естественно.

— Почему бы тебе не посмотреть дом, — предложил Том, — без меня?

— Ради бога…

— В этом нет ничего страшного. Он станет и твоим домом, конце концов.

Элизабет передернуло.

— У тебя здесь уже было так много жен…

— Значит, наступило время все изменить, — сказал Карвер и улыбался ей. — Время изменить все для тебя и меня.

— О, — сказала она, смущенная и польщенная. — О…

Он поцеловал ее.

— Подумай об этом. Пройдись по дому и подумай, что тебе хотелось бы поменять. Что-нибудь обязательно найдется. В общем, как захочешь…

Когда он ушел, Элизабет сидела за кухонным столом, допив остававшийся в кружке чай. Сладкая удовлетворенность окутала ее, наполнила комнату, мирно растеклась над диваном и стульями у дальнего конца кухни — над столом, над бутылками, кувшинами, чашками и банками, над Бейзилом, растянувшимся на подоконнике и подставившим свой необъятный в крапинку живот зимнему солнцу. Трудно поверить, что покупка дома, о котором она на самом деле и не мечтала, — просто подсознательно желала сменить обстановку, — смогла все так круто перевернуть за последние несколько месяцев. Жизнь наполнилась смыслом, когда Элизабет уже потеряла всякую надежду на личное счастье. Дом трансформировался в Тома Карвера, а с появлением Тома весь новый необычный мир медленно проступал в реальности, представляясь не просто привлекательным, но именно таким, к какому она страстно стремилась годами.

Сидя на кухне Тома (вскоре это будет ее кухня), Элизабет могла признаться самой себе во всем с почти успокаивающей откровенностью. Это не просто желание обладать Томом, охватившее ее так сильно. Помимо страсти имелось еще и существование одинокой деловой женщины, отличное от сильного положения замужней особы, которая ведет дом, спокойно и уверенно решает вопросы с прачечной или проблемы приготовления рождественской индейки и приема гостей. Она сможет осознать, что решения принимаются самостоятельно, определяя весь ход вещей.

Лиз оглядела кухню, ее глаза скользили с одной вещи на другую: вот медный дуршлаг, бутылка оливкового масла, банка с деревянными ложками, а вот стопка газет, пара очков для чтения, связка ключей, подсвечник. Сна подумала с неожиданным обжигающим чувством счастья: «Я хотела бы устроить здесь свой очаг».

Элизабет поднялась, выплеснув остатки уже остывшего чая, поставила кружку в посудомоечную машину. Бейзил, услышав движение и надеясь, что оно означает открытую дверцу либо холодильника, либо буфета, перевернулся на живот, подобрал огромные когти и окинул кухню обманчиво сонным взглядом.

Она нагнулась, чтобы коснуться рукой кошачьего затылка. Кот заурчал, не шевеля усами.

— Ты будешь моим приемным котом…

Лиз выпрямилась.

«Погуляй по дому, — сказал Том. — Подумай, что хочешь поменять».

Элизабет открыла дверь в кухню и вышла в узкий холл с элегантным полом в черно-белой гамме. Оттуда лестница вела на второй этаж, где находилась гостиная с видом на улицу, позади нее располагалась спальня, где они с Томом были близки в первый раз, сразу после Рождества. А с тех пор такое происходило часто. На лестничную площадку выходила дверь ванной возле спальни. Ванну спроектировали в задней части дома над подсобным помещением первого этажа. Затем лестница поднималась наверх — там Том отвел место под детские комнаты: для Руфуса, для Дейл. Там же находилась комната, предназначенная Лукасу. Но теперь она была набита чемоданами, папками из архитектурного архива Тома. Там же лежали и детские игрушки младшего сына.

Элизабет поднялась по ступеням. «Это Джози, — сказал Том, — покрасила стены в желтый — цвет китайских императоров». Тон был более смелым, чем выбрала бы Лиз, но он даже понравился ей. В любом случае, бывшая жена Тома оставила после себя не самый ужасающий подарок. Она ушла, потому что сделала свой выбор, потому что предпочитала большее. А в ее отсутствие желтые стены впечатляли и выглядели радостно.

Лиз поднесла руку и похлопала по стене.

— Ты можешь остаться.

Гостиная была другой. Паулина, как сказал Том, обычно часто бывала здесь, она тщательно подбирала занавески и хрупкую мебель. Джози не нравилась гостиная, она почти никогда не входила туда. Вместо этого часть кухни была переделана под альтернативную гостиную. Казалось, здесь не было ничего, что говорило о второй жене. Зато сохранилось ощущение, что она никогда не приходила сюда добровольно, чтобы не сталкиваться с фотографиями Паулины, ее снимками рядом с Томом и с детьми. С портретов над камином Паулина неподвижно смотрела из-под челки, одета она была в платье по моде семидесятых. «Хорошо выглядела, — подумала Элизабет, глядя на нее. — Как Дейл — такая же ухоженная, с той же внешней уверенностью. Наверное, я не смогу убрать портрет, но одна-две фотографии уйдут, а заодно — занавески и покрывала с рюшечками. Может быть, тактично указать Тому на то, что в комнате царит аура усыпальницы. Все-таки, не мешает слегка изменить это закостеневшее постоянство».

Она посмотрела вниз на ближайший снимок Паулины. Покойная жена Тома была в платье или рубашке с длинными, театрально драпированными манжетами. Паулина обнимала дочку в сарафанчике, которая сидела у нее на коленях. Дейл выглядела очень маленькой — почти младенцем с пухлыми голыми детскими ножками. Над ее головой Паулина спокойно смотрела в объектив: темные волосы приглажены, а черные брови разлетались в стороны. Украдкой Элизабет протянула руку и потянула снимок, пока под ним не показалась стена. Тогда она издала невольный вздох облегчения.

В спальню Тома Лиз могла не заходить. Спальня удобная и ничем не примечательная. Джози повесила льняные цветные занавески, а потом потеряла всякий интерес к продолжению убранства комнаты. В год, когда Том остался один, он позволил себе перенести в комнату нужные для него вещи: одежду, ботинки, компакт-диски и книги. На комоде стояли фотографии его детей, там было три снимка Руфуса, а позади них — полустертая почтовая открытка с изображением мадонны Рафаэля. Репродукция поддерживала еще один снимок Паулины. Но здесь не было ни одной фотографии Джози. Лиз иногда даже хотела попросить дать ей посмотреть на фото матери Руфуса, но так и не собралась с духом. Том считал, что о Джози тяжело говорить со снисходительностью. Но Элизабет смутно чувствовала, что его бывшая жена стала ее странным союзником. Она была молчаливым противником в едва уловимой войне за независимость против неуязвимой безупречности духа Паулины.