После слов о неразрушенной семье она с ним больше не заговаривала. Конечно, домашние дела они обсуждали, и она даже улыбалась, но без какого-либо скрытого смысла. Лоренс подошел к комоду, на котором в уютной неразберихе детских фотографий, чеков из прачечной, одиноких серег и булавок на протяжении двадцати лет лежали вместе его ключи, щетки и ее косметика. Свои вещи он перенес в другую спальню, но Хилари не заняла освободившееся место. Просто оставила все как есть, будто его вещи могли вернуться.

Когда он спустился на кухню готовить ужин, у него перед глазами по-прежнему стояла Хилари. Она несколько раз заходила к нему, и Лоренс смотрел на нее с восторгом, точно она вдруг оказалась совершенно другой женщиной, ничуть не похожей на тот образ, что за долгие годы сложился в его голове. И в то же время ему хотелось обнять Джину, почувствовать ее присутствие и тепло, понять, что все по-настоящему, хотя в глубине души он и так это знал. Мешая суп, нарезая овощи и давая указания помощникам, Лоренс вновь и вновь задавался вопросом: почему же одна любовь непременно исключает все остальные? Почему их общество, строго поделенное на пары, вынуждает его поступать так беспощадно?

Когда часы пробили одиннадцать, Лоренс не пошел в Хай-Плейс. Он хотел пойти, но просидел на кухне до тех пор, пока мальчишки не вычистили все столы и не закрыли буфет. Лишь тогда он позвонил Джине.

— Я жутко устал, — сказал он, боясь услышать ее расстроенный голос. — Прямо с ног валюсь.

— Ничего страшного, — легко ответила Джина. — Честное слово, все в порядке. Софи возвращается!

И теперь он сидел за кухонным столом с бокалом шабли, рисовал безумные каракули и ждал. Никто не приходил. Лоренс уже допил вино и закрасил почти весь листок, но никто так и не пришел. Часы на церковной башне пробили четверть первого. Он встал, взял бутылку болгарского вина, которое использовал для готовки, и налил себе полбокала.

Дверь отворилась. С замиранием сердца он поднял глаза.

— Привет, — сказал Адам.

Он был босиком, в черных спортивных штанах и бесформенной футболке.

— Я думал, ты спишь…

— He-а, не спится, — ответил Адам. — Я зашел в твою спальню — тебя там не было, потом выглянул в окно и увидел свет на кухне.

Лоренс мягко произнес:

— Спасибо.

— Я думал, ты пошел туда…

— Нет.

Адам плюхнулся на стул, глотнул из отцовского бокала и скривился:

— Фу…

— Два дня открытое стояло.

Сын посмотрел ка отца сквозь волосы, упавшие на лоб, и снова сказал:

— Привет.

— Привет.

— Я увидел свет на кухне и решил посидеть с тобой. Ничего?

Софи шла очень медленно. Сумка у нее стала гораздо тяжелее, хоть она и оставила в лондонском доме новые постеры и халат, расшитый аистами.

— Пожалуйста, не забирай отсюда все, — попросил ее Фергус.

— Да я и не собиралась.

Ни отец, ни Тони не знали, как себя с ней вести. Тони был слегка раздражен — видимо, оттого, что чувствовал себя обязанным. Фергус тихо грустил, и Софи наконец поняла: он и в самом деле ее любит и будет скучать. Конечно, это ее тронуло; теперь она сожалела, что так скверно себя вела.

— Я буду приезжать. Ну, по выходным и все такое.

Фергус кивнул.

— Если во Францию не уедешь…

— Не уеду.

— Но ведь твоя мама…

— Есть еще бабушка, — сказала Софи. — И школа. И Хилари, и… — Он умолкла, с ужасом вспомнив о Джордже. — И мальчики. Вот…

Он пытался дать ей денег — несколько двадцатифунтовых купюр, свернутых в тонкую трубочку и перевязанных лентой сливового цвета с надписью «Фортнум и Мейсон». У «Фортнума и Мейсона» Тони покупал чай: он был настоящим чайным гурманом.

— Не надо, — отказалась от денег Софи. — Спасибо, но не надо. Честное слово.

Фергус отвез ее на вокзал. Всю дорогу она держалась за живот — привыкла за пять дней. Отец так ни разу и не спросил ее о месячных. Неужели забыл? Она-то не забыла, постоянно об этом думала. Утром Софи чистила зубы в его безукоризненно чистой ванной и прислушивалась к своим ощущениям: вроде бы ее подташнивало. После завтрака стало лучше, но это ее не успокоило — беременных часто перестает тошнить после еды. Так говорилось в инструкции к тесту на беременность, который покупали девочки из ее школы. Еще там была надпись крупными буквами: «Обязательно проконсультируйтесь с врачом». Софи с ужасом думала о больнице. Пожалуй, ей придется туда сходить, а потом уж все рассказать Джине. Или Ви. Или Джорджу. Меньше всего ей хотелось рассказывать Джорджу.

Фергус посадил ее на поезд и дал газету и два журнала.

— Позвони, хорошо?

— Конечно, позвоню!

— Нет, звони часто. Не просто раз в неделю, а каждый день или хотя бы через день. Я хочу знать, как ты живешь.

На прощание папа поцеловал ее в губы — раньше он никогда так не делал. Она стала размышлять, целовал ли он в губы Тони. Фергус стоял на перроне, пока поезд не тронулся, и Софи впервые в жизни увидела его не строгим и решительным, как обычно, а беспомощным — словно и он очутился на обратной стороне событий, перестав быть их виновником.

К своему удивлению, она проспала почти всю дорогу до Уиттингборна и очнулась с затекшей шеей и стыдливым подозрением, что спала с открытым ртом. На перроне весело гомонила целая толпа детишек, которых везли в Бирмингем на выставку. У них были коробочки для завтрака с мультяшками на крышках и маленькие рюкзаки в виде медвежат и тигрят. Посреди толпы стоял черный мальчик с чудесными ясными глазами. Он был чуть выше остальных, и все так и норовили подобраться к нему поближе. На мгновение Софи захотелось уехать с ними — просто попросить какого-нибудь учителя взять ее с собой в это веселое путешествие. Она улыбнулась первой попавшейся учительнице. Та безрадостно улыбнулась в ответ.

— Я, видать, совсем из ума выжила, — сказала она. — У меня своих трое, так я еще с чужими целый день вожусь!

Она постучала себя по голове. Софи опять улыбнулась:

— Удачи!

Она решила пройтись пешком, несмотря на усталость. Ловить такси было глупо, да и вообще водитель наверняка поедет через рыночную площадь, а там вечно собираются все школьные прогульщики и хулиганы, которые наверняка ее увидят. Софи закинула сумку на плечо и пошла вперед, слегка сутулясь.

Стеклянная дверь на кухню была открыта, и Джина вывесила клетку с попугайчиком на улицу, вместо корзины с геранью.

— Привет, — поздоровалась Софи с птицей.

Он посмотрел на нее сначала одним глазом, затем другим.

— Бедный мой попугай! Скучно тебе тут?

Она слегка подтолкнула клетку, чтобы звякнул колокольчик. Попугай и глазом не моргнул.

— Прости, не буду надоедать тебе своей заботой.

Софи заглянула на кухню. Там было пусто и чисто, если не считать кружки и утренней почты на столе. Откуда-то — скорее всего из гостиной — доносился мамин голос. Софи вошла, положила сумку на стол и подошла к двери в коридор.

— Мне очень жаль, — говорила Джина. — Я с удовольствием позанималась бы с вашими детьми, но у меня сейчас все так неопределенно, что я решила не брать учеников. Даже не знаю, останусь ли в Уиттингборне…

Софи на цыпочках прошла по коридору и прислонилась к дверному косяку гостиной. Мама, по своему обыкновению, сидела на полу, скрестив ноги и поставив перед собой телефон. Софи кашлянула.

— Мам, — прошептала она.

Джина подняла голову, и ее лицо тут же просияло. Она замахала руками, показывая на телефон.

— Миссис Уитакер? Извините, мне надо бежать! Я обязательно вам позвоню, если у меня появится время для Рэйчел и Эмили. Да, да, конечно. Спасибо. До свидания.

Она не глядя бросила трубку и вскочила на ноги.

— О Софи!

Та выпрямилась, чтобы мама смогла ее обнять. Странное дело: Джина уже много лет ее не обнимала — по крайней мере не так крепко и сердечно. Софи даже почувствовала сквозь футболку ее пуговицы на рубашке.

— О Софи! Моя Софи! — воскликнула Джина. — Слава Богу, ты вернулась!