– Бала действительно не будет?

– Бал будет, не будь я Заваркина!

В их глазах появилось то, что Анфиса расценила как надежду.

– Как они могли его отменить?

– Я Катенькой оденусь, – ляпнула Дженни.

– Тебе пойдет, – сказала Заваркина с усмешкой.

Дженни сконфузилась.

– Катенька, может, и самая известная легенда святого Иоасаафа, но уж точно не самая веселая, – пропел Кирилл, закуривая сигарету, снова любезно поданную Заваркиной. – В Муравейнике все больше студентов-самоубийц обсуждают.

– Кружок философов? Это выдумки! – уверенно произнесла Софья.

– Не совсем. Просто философский кружок – это часть истории про Катеньку, – Заваркина забралась с ногами в кресло. Было видно, что она в прошлом немало часов в нем просидела. – Настоящей истории, а не того усеченного и приличного варианта, который преподносится горожанам. История-то от этого усечения не слишком выигрывает. Кажется сопливой и ненастоящей.

– А какая она на самом деле? Неприличная?

– Ну, могу рассказать…

Егор отряхнул от пыли картонную коробку, стоящую рядом с креслом Заваркиной и уселся сверху. Кирилл присел на низенький подоконник. Соня, перебиравшая в углу старые танцевальные чешки, тоже навострила уши. Только Дженни продолжила бродить по чердаку, делая вид, что ей неинтересно.

– Шел пятый год двадцатого века. Время было неспокойное, смутное, оттого и романтичное. Однажды холодным утром, прелестным оранжевым октябрем, Екатерина Лапшина, девица из благородных, а может, и нет, примерная гимназистка, спешила на занятия. Семья ее жила в доме на три переулка ниже гимназии. Бежала, значит, Катерина на занятия, в платок куталась, потому как было холодно и местами скользко.

– Откуда вы знаете, что было холодно и скользко? – вдруг спросила Дженни.

– Загуглила, – невозмутимо ответила Заваркина и продолжила: – У самых ворот Катенька столкнулась с молодым человеком. Он был вовсе не семинаристом, как говорилось в нашей легенде – семинарии в городе Б тогда еще не было. Он был студентом мужской гимназии. Глаза у него были дерзкие и зеленые, словно луг после дождика. Посмотрел он на нее своими глазищами, и всё – пропала Катька! Стала она его поджидать каждое утро у ворот, а он, не будь дураком, приходил как по часам и обязательно раскланивался. Катенька, надо отметить, девицей была аппетитной, поэтому очень скоро они со студентом принялись разгуливать под луной по парку и яростно спорить о бытии. Тогда так было принято. Гуляли они недолго, в декабре начались волнения. Первыми заволновались студенты мужской гимназии, восстали против своего директора. Краеведческие книжки умалчивают о том, в каких бедах его винили, но, скорее всего, в самых распространенных и по сей день: растратах и использовании служебного положения. Парни бросили ходить на занятия, выписали своих родителей из отдаленных уголков губернии, чтоб те разобрались, а сами пошли в женскую гимназию подбивать девиц на бунт. Катенька и еще несколько продвинутых учениц легко всколыхнулись и присоединились к сходке гимназистов. Остальным девицам был объявлен бойкот.

Занятия приостановили на месяц, и Катенька, ее студент, несколько гимназистов и гимназисток стали заседать на этом чердаке. Катенька произносила речи, призывая не ограничиваться бойкотом и строго осудить своих соучениц за равнодушие к происходящему и трусость, а в качестве наказания, например, пустить их босиком по морозу. Пили ли они на своих заседаниях портвейн, спорили ли об искусстве, курили ли опиум – об этом ничего неизвестно. Однако ж природа взяла свое, и там, где страстные речи, там же и страстные объятия. Задержавшись однажды, Катенька и гимназист осуществили свою любовь. Но, как водится, от пылкости да по юности у Катеньки в животе завелись дети. Та, обнаружив беременность и справедливо опасаясь гнева папеньки, спряталась на чердаке. На этом чердаке. Здесь она поджидала гимназиста, и здесь же состоялось драматичное объяснение, которое прояснило, что для него важнее всего сейчас Родина и ее беды, а не семья и зареванная Катенька. Девица, доведенная до отчаяния, взяла и повесилась. Может быть, даже на этой балке, – Заваркина показала пальцем вверх. – Насчет призрака Катеньки, бродящего по коридорам школы святого Иосаафа, ничего сказать не могу, своими глазами не видела. Возможно, Катенька из вредности стала являться своему возлюбленному в виде призрака, застенчиво серебрясь при луне, потому что неделю спустя зеленоглазого студента загрызла совесть. Насмерть. Он вернулся на этот чердак и отравился, выпив тридцать пузырьков чернил. Волнения продержались еще месяц и пошли на спад. Гимназистов и гимназисток рассадили за парты, чердак заколотили, и полвека о нем никто не вспоминал.

– Жуткая история, – буркнула Соня.

– А мне понравилось, – возразил Егор.

– Более жизненно, чем первый вариант, – сказал Кирилл, вставая, – а то любовь великая, трагическая гибель. Девчонкам, конечно, романтический вариант больше нравится, а то как-то неловко одеваться каждый год беременной самоубийцей.

– Она всё выдумала! – крикнула Дженни.

Ребята удивленно оглянулись на нее. Она стояла, скосолапив ступни в своих нелепых огромных туфлях. Ее руки были странным образом сложены на груди: одна кисть держала другую судорожно и крепко, будто спасая пальцы от обморожения. На ее лице отражалось страдание, словно ей сказали, что ее любимый плюшевый мишка загрыз двадцать пять младенцев.

– Может, и выдумала, – легко согласилась Заваркина и зачем-то посмотрела в угол.

Кирилл проследил за ее взглядом и увидел кучу старых пыльных фотоальбомов, которые вполне могли лежать тут с начала прошлого века. Он повернулся к Заваркиной, встретившись с ней взглядом. Она едва заметно качнула головой и одними губами шепнула: «Не сейчас». Кирилл коротко кивнул.

– Как отсюда выйти? – напряженно спросила Дженни.

– Либо через кабинет Анафемы, либо вниз по лестнице, – ответила Заваркина, вставая.

– Зачем отсюда вообще уходить? – возмутился Егор.

– Вам еще спортзал мыть, – улыбнулась Заваркина.

Дженни решительно направилась к лестнице. За ней шла Соня и ухмыляющаяся Заваркина. Кирилл светил телефоном, а Егор плелся, нехотя переставляя ноги. Компания миновала кабинет директрисы и кабинет завуча по воспитательной работе, и через два витка лестницы показалась еще одна полированная заслонка.

– Шкаф в кабинете вахтера, – коротко пояснила Заваркина.

И застенных путешественников ждали еще два поворота вниз, которые привели их к точно такой же дверце, какая вела на чердак.

– Аккуратно, – сказала Заваркина и толкнула дверь ногой.

Ребята вошли вслед за ней в совершенно обычное подвальное помещение. Здесь было светло, вдоль стен тянулись трубы, укутанные стекловатой, что-то мерно гудело. Пахло обычно: теплым подвалом, застоявшимся воздухом. Откуда-то из вентиляции тянуло подгоревшей лапшой.

– Здесь крыс нет? – спросила Соня.

– С чего бы им здесь быть? – спросил Кирилл с точно такой же интонацией.

– Я не с тобой разговариваю, – огрызнулась Соня.

– С чего бы тебе со мной разговаривать? – с деланным недоумением спросил Кирилл.

Заваркина, идущая впереди, тихонько хмыкнула. Егор, оттолкнув Дженни, пролез между Кириллом и Соней и догнал ее.

– Так как там с балом?

– Бал отменен, – просто ответила Заваркина. – На днях вам об этом сообщат.