Как ни был предубежден Шаламов против Запада и возможностей адекватного перевода своих произведений, признание его началось оттуда — признание именно как выдающегося художника, глубоко затронувшего общечеловеческие проблемы. Об этом же тогда писали и говорили соотечественники — вынужденные эмигранты Андрей Синявский, Виктор Некрасов, Андрей Тарковский. Пожалуй, ярче всего передал свои чувства Тарковский, записав в дневнике: «Читаю "Колымские рассказы" Шаламова — это невероятно! — Гениальный писатель! И не потому, что он пишет, а потому, какие чувства оставляет нам, прочитавшим его. Многие, прочтя, удивляются — откуда после всех этих ужасов чувство очищения — Шаламов рассказывает о страданиях и своей бескомпромиссной правдой — единственным своим оружием — заставляет сострадать и преклоняться перед человеком, который был в аду…»

Это был запоздалый, скорбный триумф, который вскоре прокатился по всем странам, — «Колымские рассказы» вышли на всех основных мировых языках.

В СССР при жизни Шаламова немногие его соотечественники могли по достоинству оценить масштаб этой личности. Но когда в 1988 году, в эпоху «гласности», стали широко печататься его произведения и открылась вся его трагическая судьба, самые чуткие отечественные читатели, в том числе из так называемых «простых», никогда не имевших отношения к лагерям, сумели изначально выделить имя Шаламова из десятков других открытых, «возвращенных» имен (сразу отделив его и от имени А. Солженицына). Эмоциональное воздействие издания «Колымских рассказов» в СССР — России можно сравнить с обжигающей молнией, которая пробежала по миллионам сердец. Стало понятно, что он — писатель совершенно особый, которого нужно оценивать не по привычным литературным меркам, а по меркам чего-то высшего, восходящего к незыблемым идеалам человеческой нравственности, к глубинным русским духовным традициям. Стало понятно, что жизнь его, с молодости и до самого конца, была бескорыстной героической жертвой. Жертвой во имя самого важного для русского человека — правды.

Он давно и ясно осознал свое предназначение и свою судьбу. В 1970-е годы он записал в дневнике: «Жертва должна быть настоящей, безымянной». Сочетание слов «настоящей» и «безымянной» очень символично. Оно свидетельствует не только о том, что свою малую известность и отринутость от мира писатель стал считать за благо, но и о том, что Шаламов обладал необычайной способностью различать земное и возвышенное, поистине духовное, которое он всегда связывал с искусством, с поэзией — именно она, отталкиваясь от земного, в конце концов отрицает и преодолевает его. Поэтому самыми важными словами Шаламова о его собственной судьбе и всем ее смысле навсегда останутся заключительные строки из его гениального «Аввакума», близкого и равного пушкинскому «Пророку»:

Прошедшая перед глазами читателя биография В.Т. Шаламова неизбежно зовет к размышлениям, прежде всего — о свойствах человеческой памяти.

Ее сложным и загадочным качествам писатель посвятил много своих раздумий. «В провалах памяти и теряется человек» — одно из его печальных умозаключений. Другое тоже никак не назовешь оптимистическим: «Человек лучше запоминает хорошее, доброе и легче забывает злое. Воспоминания злые — гнетут, и искусство жить, если таковое имеется — по существу есть искусство забывать». Он всей душой принимал проникновенные строки К. Батюшкова, которые не раз цитировал:

Наверное, не нужно объяснять, почему у самого автора «Колымских рассказов» и «Колымских тетрадей» главенствующей и неутихающей была именно «память сердца», почему он так горячо восставал против «искусства жить — поживать — забывать» и почему он обозначил свое отличие от множества писателей-гуманистов столь резкими словами: «Помнить зло раньше добра…» Это не банальное «злопамятство», осуждаемое всеми народными премудростями («сиди тихо, не поминай лиха»), а глубоко выстраданная нравственная позиция писателя, понимавшего всю свою литературную работу прежде всего как долг перед «нетленными мертвецами» Колымы. Он знал и предвидел на много лет вперед, что наступят времена, когда — в силу отмеченных им свойств человеческой памяти и в силу столь же ясного ему извечного политического размена прошлого в угоду настоящему — в сознании людей и всего общества начнутся «провалы», будут улетучиваться воспоминания о страшном былом и на поверхность выйдет ностальгия по светлому и радостному…

Симптомы этого он явственно ощущал уже в современности.

«Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены, бараки сровнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай — цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти.

Были ли мы?

Отвечаю: "были" — со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа…»

Прошло уже почти 40 лет, как были написаны эти строки Шаламова в рассказе «Перчатка» (1972). Говорить ли об их актуальности? Ведь все, что возможно, на эту тему, кажется, уже высказано — еще со времен «перестройки» и «гласности», когда Шаламов был признан наиболее авторитетным, непревзойденным художником, написавшим подлинную правду о сталинской эпохе. И сегодня роль его «Колымских рассказов» — да и всей его судьбы, какой мы ее проследили, — по-прежнему остается незаменимой в качестве своего рода прививки иммунитета против исторического беспамятства, а конкретно — против сталинизма и его идеологии, против разного рода новейших циничных версий о Сталине как «гениальном менеджере», принесшем на кровавое заклание сотни тысяч людей якобы в силу «исторической необходимости».

Но при всей ее значимости эта социальная миссия для Шаламова — художника и мыслителя — была бы, согласимся, слишком узкой. Двадцать пять лет, прошедших с начала публикации его произведений, обнажили потрясающую прозорливость писателя в отношении «зыбкости», как он писал, человеческой природы и ее готовности поддаться любым иллюзиям и любой смене моральной атмосферы в обществе. Эпоха 1990-х годов, прокатившаяся своим безжалостным железным катком по всей России, подтвердила это ярчайшим образом. Она принесла по своим последствиям — социальным, экономическим, демографическим, моральным — такой ущерб, который превосходит даже сталинские опустошения. Именно из-за этого прежде всего возникла пресловутая ностальгия, на которой спекулируют самые разнообразные политические силы.

С фактами не поспоришь: бывший Вишерский ЦБК, в строительстве которого участвовал Шаламов-заключенный в свой первый срок, — приватизирован, разворован и находится на грани закрытия, а «золотая Колыма», которой в 1991 году объявили (устами залетевшего тогда в Магадан Е. Гайдара), что «мы вас содержать больше не будем, все северные льготы отменяются, живите по рыночным отношениям» — превратилась в настоящую колониальную резервацию, пусть и без колючей проволоки. Побывав здесь в 1994 году, автор этих строк видел и пустую, разбитую колымскую трассу, и заброшенные прииски и поселки, и множество печально-отчаянных глаз простых людей (детей заключенных и комсомольцев призыва 1950— 1960-х годов), у которых нет денег, чтобы убежать из этого богатейшего и ставшего вмиг нищим края и добраться хотя бы до Хабаровска, — и узнав подробности о наступившей частной «золотой лихорадке» на Колыме (которая вызвала к жизни сугубо русский — намного превосходящий описанный Джеком Лондоном и предвиденный Шаламовым — криминалитет и сопровождалась массовыми «разборками» с убийствами), понял, что новой эпохе России с ее системой ценностей только на руку все, что как-либо свидетельствует о «проклятом советском прошлом». На руку — и эстетически чудовищный, по прихоти Э. Неизвестного, памятник жертвам репрессий на Медвежьей сопке, и артистически разыгранное возвращение в Россию А. Солженицына с его «низким поклоном» в магаданском аэропорту и одновременным нашептыванием жене: «Улыбаться здесь не подходит. Нет, девочка, задумчивость» (что запечатлено в известном фильме Би-би-си, но вырезано при российском показе), и, оказывается, выгоден и Шаламов, которого в очередной раз пытались присоединить к политической игре.