Весной 1936 года вернулся из заграничной командировки Борис Игнатьевич Гудзь. В Токио он два года работал третьим секретарем советского посольства как Борис Гинце (по фамилии матери), но об этом дома никто не знал — разумеется, и Шаламов. Многие, очень многие подробности большой чекистской биографии шурина были бы чрезвычайно интересны писателю — и то, что тот участвовал в знаменитых операциях «Трест» и «Синдикат-2» (последняя связана с Б. Савинковым), и то, что он был едва ли не свидетелем самоубийства Савинкова на Лубянке в 1925 году (очевидцем того, как он выбросился из окна, был его друг Г. Сыроежкин). Разумеется, чекистам не все можно рассказывать своим родственникам, но при доверии — кое-что давнее можно. Однако никакого доверия к «поповичу», да к тому же «троцкисту», у Бориса Гудзя не было, и он это открыто демонстрировал. А служебные обязанности, которым он рьяно следовал, заставляли его проявлять «бдительность» прежде всего в своей семье.

В июле 1936 года была неожиданно уволена с работы старшая сестра Галины Александра (дома ее все называли Асей). Причины этого стали известны при ее аресте в декабре того же года, «…в ее дневнике нашли имена "врагов народа", на которых она не донесла, а это считалось тяжким преступлением» — так вспоминал о происшедшем ее брат Б.И. Гудзь[25]. Кто и как нашел личный дневник Аси, наверняка не должный храниться на работе в редакции журнала, — большая загадка. Но фактом стало ее недонесение, которое затем выросло в большое дело о ее «контрреволюционной деятельности» со сроком наказания в восемь лет. Ася была помещена в Бутырскую тюрьму, затем в Ярославскую, а в июне 1939 года с большим этапом отправлена на Колыму. В том же году, не выдержав свалившихся на них тяжких испытаний, скончались старики-родители Игнатий Корнильевич Гудзь и Антонина Эдуардовна Гинце.

Еще до ареста Аси у Варлама был доверительный разговор с ней. Он был посвящен чрезвычайно важной проблеме, касавшейся непосредственно его. Дело 1929 года все-таки аукнулось. По настоянию родственников, а конкретно — Бориса Игнатьевича Гудзя, в 1936 году начавшего работать в еще более важном ведомстве, Разведуправлении Генштаба (внешней разведке) РККА, — Шаламов вынужден был написать заявление в НКВД с официальным отречением от троцкизма. Родственники, и в первую очередь шурин с ромбами полкового комиссара, считали, что только это спасет всю семью от серьезных неприятностей. Другими словами, его «сдавали» — отдавали на заклание, как жертву, как ягненка. И сам он это хорошо понимал, затаив глубокую обиду на шурина.

В документах следственного дела Шаламова 1937 года никаких его заявлений нет. Но писатель запечатлел всю эту драматическую семейную ситуацию в своих воспоминаниях (глава «Ася»). Он пришел на квартиру к Александре Игнатьевне — как к самой честной и принципиальной в семье — вместе с женой Галиной с письменной заготовкой этого заявления, чтобы посоветоваться и принять окончательное решение. Эпизод стоит того, чтобы воспроизвести его полностью.

«Ася с удивлением прочла бумагу.

— Это только в нашей семье может случиться такая подлость. Таких случаев тысячи, десятки тысяч. Вы ему скажите, пусть он сам донесет (несомненно, имеется в виду Б.И. Гудзь. — В. Е.). Вам будет проще отражать такие удары. Лезть самому в петлю…

— Я их не боюсь, — сказал я.

— Ну, это достоинство в глазах женщины, а не государства. Ты пойми, — заговорила Ася, обращаясь к сестре, — что он пройдет премьерой, он получит самую высшую меру! Ничего другого он получить не может.

— Мы уже решили писать, — поджав губы, сказала жена. — Надо поставить все точки над "и".

— Впереди еще много точек над "и", — сказала Ася, — и много многоточий…

— Собственно, мы не за этим к тебе пришли.

— А за чем же?

— Кому именно послать, на чье имя?

— Там приличных людей сейчас нет, — резко сказала Ася. — Я ведь знала людей круга Дзержинского, ну, Менжинского. Впрочем, там есть один человек самый приличный — Молчанов. У него и ящик там свой есть. Вообще-то лучше бы такую глупость не делать…»

Этот эпизод показывает, сколь глубоко презирала старшая сестра своего брата в связи с его намерениями поскорее избавиться от зятя. Да и многое другое в деятельности ОГПУ тех лет, с которым оставался тесно связан Б.И. Гудзь, ей очень не нравилось. Но Варлам под давлением жены (что видно из диалога) все-таки отнес свое заявление на Лубянку.

Ожидание решения судьбы, судя по его воспоминаниям, длилось довольно долго, несколько месяцев. В материалах следственного дела 1937 года есть документ о вызове Шаламова 25 декабря 1936 года на «собеседование» во Фрунзенский райотдел НКВД по существу его прошлой деятельности. Арестован был Шаламов ночью 12 января 1937 года, и он считал, что причиной ареста было не его заявление, а нечто другое — донос. В автобиографии «Несколько моих жизней» он подчеркнул: «Донос на меня писал брат моей жены», — то есть определенно имел в виду Б.И. Гудзя. Такая уверенность не могла не иметь конкретных оснований, ведь его отношения с шурином до крайности обострились, и, сделав один шаг по «искоренению троцкизма» в семье, тот неизбежно должен был сделать и другой, решающий — прежде всего во имя собственного спасения.

Возможно, это позволило Б.И. Гудзю на некоторое время сохранить свое положение, но в августе 1937 года он был уволен из Разведуправления Генштаба и исключен из партии. Несомненно, на этой опале сказались аресты сразу двух «контрреволюционеров» в семье. Несомненно, сыграли свою роль аресты и расстрелы А. X. Артузова и других видных чекистов старого поколения, с которыми он был знаком. Но сам Борис Игнатьевич в своих поздних интервью говорил, что главной причиной увольнения было то, что его «оклеветал» (то есть опять же донес на него) коллега по службе. Бумеранг вернулся, вернее — сработала круговая порука доносительства, созданная Сталиным. Б.И. Гудзь довольно легко вышел из «мясорубки» 1937 года — его всего лишь уволили со службы. Вскоре он устроился водителем в 1-й автобусный парк Москвы, а закончил свою трудовую деятельность директором крупного московского автохозяйства. В 1950-е годы он жил по-прежнему в своей большой комнате с отдельным входом в Чистом переулке. Есть основания полагать, что чекистскую бдительность он никогда не утрачивал. Родственники семьи Гудзь (по линии сестры Марии) вспоминают характерную историю: когда Шаламов, вернувшись с Колымы и живя на 101 -м километре в Калининской области, приезжал в Москву и приходил в Чистый переулок, Борис Игнатьевич негодовал и вызывал милицию, чтобы арестовать Шаламова за нарушение режима проживания. Он продолжал ненавидеть своего зятя. Шаламов не мог не отвечать тем же. Он навеки запомнил 1937 год — «…с доносами, грубым произволом начальников, смертями, четвертованием, колесованием мужа, брата, сына, отца, доносивших друг на друга, предававших друг друга…».

«С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой "социальной" группы — всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить» — в этой фразе из автобиографических заметок Шаламова столько же мрачной иронии, сколько и исторической точности.

Речь идет пока не о том, что многие из взятых в 1937 году считали арест ошибкой, случайностью и ожидали восстановления справедливости — с ними много раз полемизировал Шаламов, а о том, что стоит за словами «запомнил не то, что следовало запомнить». Они дают его личный ключ к пониманию причин и смысла Большого террора.

Этой самой страшной трагедии советской истории к настоящему времени посвящен огромный пласт литературы, и довольно противоречивый. Как ни странно, немалую популярность приобрела безнравственная по своей сути версия оправдания массовых репрессий, берущая начало от позднего В.М. Молотова-пенсионера: «Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны»[26].