Шаламов был — не мог не быть — на похоронах Пастернака в 1960 году, он написал на смерть поэта цикл стихотворений, в том числе «Орудье высшего начала» с его знаменательными строками:
…Должны же быть такие люди,
Кому мы верим каждый миг,
Должны же быть живые Будды,
Не только персонажи книг.
Как сгусток, как источник света,
Он весь — от головы до ног —
Не только нес клеймо поэта,
Но был подвижник и пророк.
Эти стихи, как и письма Б. Пастернаку и воспоминания о нем, надиктованные в 1960-е годы, составляют неизменное существо отношения Шаламова к поэту, в котором он видел не только совесть своей эпохи, но и единомышленника в отношении к искусству. Отдельные критические высказывания, запечатленные позднее в записных книжках и устных разговорах Шаламова, ни в коей мере не могут перечеркнуть самого важного, что было сказано и написано при жизни Пастернака и в его память. Например, слова Шаламова в воспоминаниях И. Сиротинской («Если он пошел на публикацию романа на Западе — надо было идти до конца. Либо ехать на Запад, либо дать оплеуху западному журналисту вместо интервью. Либо это, либо то») мало учитывают трагическую ситуацию, в которой оказался поэт, и подчеркивают скорее бескомпромиссность характера самого Шаламова. Но при всем этом он был глубоко прав, назвав Пастернака «жертвой холодной войны»…
Новый этап жизни Шаламова начался в октябре 1956 года, когда он женился на Ольге Сергеевне Неклюдовой, с которой познакомился в дачном круге общения Переделкина — Измалкова. По-видимому, он сразу обратил на нее внимание, потому что она тоже испытала немало, хотя и не прошла лагерей. Важную для нас характеристику О.С. Неклюдовой и ее дачного окружения оставила дочь расстрелянного поэта Павла Васильева Н.П. Васильева: «…Маленькая женщина, зеленоглазая, со вздернутым носиком, всегда серьезная, как будто чем-то озабоченная. На фоне моей тети и другой своей подруги — Ольги Ивинской, белокурых и голубоглазых, неотразимо обаятельных щебетуний, хохотушек, не перестающих шутить и в дни невзгод, Ольга Сергеевна была практически незаметна, но мы все любили ее за бесконечную доброту, умение оказаться рядом с тем, кто в ее помощи нуждается. Когда-то в Елабуге она была рядом с Мариной Цветаевой в последние дни жизни поэтессы[52]. В 1956-м таким человеком оказался Варлам Шаламов…»
«Щебетуньи» Шаламову в жизни, грубо говоря, уже осточертели, и, если связывать судьбу с кем-либо из женщин, считал он, надо учитывать самое важное и насущно необходимое. Характерны в связи с этим слова из его первого письма О.С. Неклюдовой — по-мужски, по-лагерному прямые и откровенные: «В любви я ценю прежде всего душевность, разумность, покой — восстанавливающий мои силы, а силы нужны. Все остальное — чепуха…»
В том же письме он без всяких сантиментов и утаек пишет о недостатках своего характера и могущих возникнуть взаимных проблемах: «У меня очень мало развито чувство благодарности, чувство дружбы… У всех женщин, с которыми я сходился и расходился, есть одно общее — всегда инициатива ухода принадлежала мне… Я не застенчив и вовсе не нравственен. Жизнь в этих отношениях, как и в прочих, прошла по мне своим тяжелым сапогом… Мне было неприятно, что Вы — человек по существу скорее хороший, чем плохой — ничего жизни не можете предъявить, кроме каприза, принимающего чудовищные формы… Я сам такой же комок нервов, и у меня, поверьте, больше оснований, чем у Вас, оправдывать для себя свою тревожную напряженность. Но я нашел в себе силы держать себя в руках…»
В любовной переписке всех веков и народов это письмо с его подробностями (которые здесь не все приведены) должно занять совершенно особое место. Так находили пути к сердцам друг друга люди только в России после эпохи лагерей. Так писать будущей жене мог только Шаламов. Но он посвятил и проникновенные стихи О.С. Неклюдовой:
Незащищенность бытия,
Где горя слишком много,
И кажется душа твоя
Поверхностью ожога…
С октября 1956 года он стал постоянно жить в Москве. Сначала в маленькой комнате в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, где ютилась Ольга Сергеевна с сыном Сергеем. В 1957 году подошла ее писательская очередь на расширение жилья, и они переехали. Его адрес отныне и до 1966 года: Хорошевское шоссе, 10, квартира 2. На самом деле это были две комнаты в трехкомнатной квартире. Одна комната была отведена мужчинам — Варламу Тихоновичу и Сергею. Мальчик взрослел, ему исполнилось 16 лет, и комнату решили разделить фанерной перегородкой — на два узких «пенала». Половина чуть больше досталась Шаламову, меньшая — Сергею. У каждого оказалось свое окно и своя дверь. Это был первый этаж одного из двухэтажных типовых домов, построенных пленными немцами. Таких домов сейчас осталось еще немало в провинциальной России, а в Москве они давно снесены, и напрасно искать следы пребывания Шаламова у нынешней станции метро «Беговая».
Но это был дом, где он, наконец, нашел душевность, разумность, покой и смог начать по-настоящему писать.
Глава тринадцатая.
НАДЕЖДЫ И ОБМАНЫ «ПОЗДНЕГО РЕАБИЛИТАНСА»
Автора саркастической фразы о «позднем реабилитансе» 1950-х годов установить довольно трудно. Фраза вошла в фольклор и использовалась обычно в связке с «ранним репрессансом». Жена киносценариста А. 3. Добровольского, близкого друга Шаламова, Е. Е. Орехова-Добровольская считала, что фраза принадлежит ее мужу, поскольку он употреблял ее еще в 1956 году на Колыме, сам не будучи реабилитированным. Мрачно-язвительное остроумие Добровольского было широко известно (он, например, поздравлял освободившихся с Колымы «с выходом из малой зоны в большую»), так что причастность его к рождению крылатой фразы о «реабилитансе» вполне вероятна. Важнее другое — запечатленный в ней мотив громадной тяжести и сложности освобождения от наследия сталинской эпохи. Этот мотив постоянно звучит в переписке Шаламова и Добровольского середины—конца 1950-х годов.
Шаламов в этом отношении поначалу показывает себя большим оптимистом. Он с восторгом воспринимает решения XX съезда, секретный доклад Н.С. Хрущева, который сразу же сделался не секретным для всех, кто хотел о нем узнать.
«Это следует считать документом значения огромного, превосходящего все, что в этом роде было до сих пор, — пишет он 26 марта 1956 года. — Я никогда не думал, что доживу до дня, когда этого господина (Сталина. — В. Е.) назовут его настоящим именем… Я понимаю, как сложно объяснить такие вещи сейчас. Но я считаю публичное развенчание этого идола событием исключительной важности». Особое удовлетворение Шаламов получает от того, что в докладе Хрущева известное «завещание» Ленина впервые названо действительным партийным документом, а не «фальшивкой» (это его кровно касается!), что «автоматически подорвано доверие к известным фантастическим процесам 37-го и 38-го годов», что названы факты о двух третях расстрелянных и арестованных участников XVII съезда ВКП(б) и т. д. Единственное, чем он не удовлетворен и что ему кажется «странным»: «Признав и отметив умерщвление сотен тысяч людей, развенчав его как партийного вождя, как генералиссимуса, письмо ЦК не назвало его логически врагом народа, отнеся все его чудовищные преступления за счет увлечения культом личности…» Но Шаламов склонен объяснять все это «необходимой многоступенчатостью таких операций», то есть надеется, что в перспективе дело дойдет до оглашения полной правды о Сталине, его преступлениях, а также и до объективной оценки деятельности всех оппозиций.
