К сожалению, чрезвычайно трудно установить время, место и исполнителей самой варварской из операций, на которой присутствовал Шаламов. Она описана в рассказе «Шоковая терапия». В реальности ее сомневаться не приходится: писатель подробно описывает весь процесс, называет имена-отчества инициаторов этой операции и противников ее («Сергея Федоровича», за которым ясно читается чуть прикрытый С.М. Лунин), но поскольку условия диктовал «начальник больницы» («доктор Доктор»), эта операция все-таки состоялась. Больной Мерзляков (явно вымышленная, «говорящая» фамилия — промерзший человек с приисков) с травмой позвоночника был вынужден пройти тест на симуляцию. Испытание делали с помощью шоковой терапии — введения резко повышенной дозы камфорного масла, что приводило к буйному приступу мышечной энергии, подобию эпилептического припадка, а эта якобы «удесятерившаяся» сила должна была разоблачить симулянта. Всю жуть эксперимента над человеком, которому нужно было совсем другое лечение, Шаламов передает скупыми словами о радости экспериментаторов и о радости больного, который пожелал для себя лучшей долей после всего перенесенного срочно выписаться снова на прииски, в золотой забой…
Симуляция и аггравация (преувеличение своей боли) являлись очень распространенными на Колыме, борьба с ними велась всеми возможными средствами, и рассказ Шаламова в этом смысле сугубо реалистичен.
Лоскутов, ставший одним из самых близких друзей Шаламова на Колыме, настоящий праведник, которого писатель сравнивал со знаменитым московским тюремным врачом Ф. Гаазом (восхитившим когда-то Достоевского своей филантропией, — но Достоевский был далек от реальностей медицины), научил его многим премудростям поведения человека в белом халате в лагере. Врачебной и моральной установкой Лоскутова было: не разоблачать симулянтов и аггравантов. «Им только кажется, что они симулянты и агграванты, — говорил он. — Они больны гораздо серьезней, чем думают сами. Симуляция и аггравация на фоне алиментарной дистрофии и духовного маразма лагерной жизни — явление неописанное…»
Шаламов был не во всем согласен с Лоскутовым — потому что видел в больницах множество откровенных симулянтов из блатарей, считал, что Лоскутов слишком потакает им, а они пытаются его «оседлать». Сам он был непримирим к симулянтам из уголовников, и эту его природную, ничем не поколебленную пунктуальную честность использовали потом при назначении его фельдшером приемного отделения новой Центральной лагерной больницы на Левом берегу. Он стал здесь настоящим стражем, даже, можно сказать, «цербером», сразу разворачивая назад блатных с «мастырками» и другими имитациями болезней. Это был совсем непривычный для лагеря стиль работы фельдшера-«лепилы», и блатари решили убить Шаламова — они «проиграли его в карты». Лишь вмешательство Ф.Е. Лоскутова, который пользовался у воров безмерным авторитетом, предотвратило этот шаг. Старый вор-пахан, которого Лоскутов вылечил от слепоты, сказал: «Ладно, иди, Ефимыч, пусть живет твой лепила…» (воспоминания Е.Е. Ореховой-Добровольской).
Новая больница располагалась в 500 километрах от Магадана, ближе к основным приискам. Большое трехэтажное кирпичное, т-образное здание, построенное перед войной в поселке Дебин — сразу за новым мостом через Колыму — казалось каким-то фантомом в этом диком краю, какой-то крепостью или замком. Оно предназначалось для размещения воинской части, так называемого «Колымского полка», который призван был охранять стратегически важный район в годы войны. После победы над Японией полк передислоцировали, а казарму передали под главную больницу УСВИТЛага. Начальником больницы был снова назначен М.Л. Дактор, а в персонал вошли многие из тех, кого уже знал Шаламов по 23-му километру, — хирург В.Н. Траут, окулист Ф.Е. Лоскутов, заведующий лабораторией А.И. Бойченко и др. Из бывших курсантов на Левый берег взяли немногих, и для Шаламова его первое назначение — старшим фельдшером хирургического отделения — было особой честью.
«Я чувствовал себя — впервые на Колыме — необходимым человеком: больнице, лагерю, жизни, самому себе, — писал он. — Я чувствовал себя полноправным человеком, на которого никто не мог кричать и издеваться…»
Эта метаморфоза, полный переворот его жизни, чудесное спасение, о котором он никогда не мечтал, — произошло в декабре 1946 года. До 20 октября 1951 года, дня своего официального освобождения, о чем свидетельствует запись в первой его «вольной» трудовой книжке («20/Х-1951 г. — зачислен на должность старшей операционной сестрой хирургического отделения Центральной больницы УИТЛ "Дальстроя"»), то есть пять лет, с небольшим перерывом, он пробыл на Левом берегу, в этом сохранившем навеки свой казарменный дух здании. Оно вмещало 1200—1300 больных, располагавшихся по профильным отделениям, с коридорами и отсеками, с обязательной охраной на выходах.
Поразительно, что на протяжении всех пяти лет Шаламов практически никогда не выходил из больницы, не только зимой (что понятно — здание всегда хорошо отапливалось), но и летом. Причины этого пыталась объяснить врач-хирург Елена Александровна Мамучашвили, прибывшая в больницу в 1947 году и проработавшая вместе с Шаламовым до 1952 года.
Она писала: «Первое время как заключенному это было ему запрещено, а затем он, видимо, привык к этому положению и не хотел унижаться перед охраной на вахте, ведь на каждый выход требовалось разрешение»[45].
Жил, вернее, спал Шаламов прямо в отделении, в бельевой. Так было принято в больнице, многие спали в кабинетах, где работали, хотя были и комнаты-общежития. Вероятно, Шаламов сознательно выбрал уединенный образ жизни и был им доволен. Литература? Чтение? Это, конечно, имело значение, потому что библиотека в больнице собралась неплохая, но для чтения — только краткие часы перед сном. Как вспоминала та же Е.А. Мамучашвили, у Шаламова был огромный круг обязанностей по отделению — он как старший фельдшер был фактически его хозяином — для всех, включая заведующего отделением, бывшего фронтового хирурга А.А. Рубанцева. Шаламов отвечал за порядок, и порядок в палатах, операционных и перевязочных был, по условиям больницы, идеальным. Его добросовестность все врачи очень ценили, единственный, кто постоянно придирался к Шаламову, — вездесущий «доктор Доктор».
Из своей жизни в больнице сам Шаламов особо выделял литературные, поэтические беседы, которые проходили вечерами, после ужина и поверки в маленьком помещении перевязочного отделения. Этим вечерам посвящен его рассказ с символическим названием «Афинские ночи», где писатель, споря с создателем знаменитой «Утопии» Т. Мором, а также и с 3. Фрейдом, говорил о не учтенной ими человеческой потребности (вслед за утолением голода, полового чувства, дефекацией и мочеиспусканием) — потребности в стихах. Только стихи возвращают в призрачный волшебный мир, который для интеллигента в лагере — реальнее и важнее любой повседневности. Собственно, участников «афинских ночей» было трое — сам Шаламов и его двое новых больничных знакомых: бывший киевский киносценарист, фельдшер-заключенный Аркадий Добровольский и бывший московский актер, поэт Валентин Португалов, выполнявший в больнице, тоже в статусе заключенного, роль культорга. Иногда на вечера допускались в качестве слушателей и другие люди, в основном врачи и фельдшерицы, тоже испытывавшие потребность в стихах.
Суть вечеров была в том, что все трое, оказавшись поклонниками русской лирики начала XX века, читали стихи любимых поэтов. «Взнос» Шаламова был в основном тем же, что и в тетрадях, записанных для Н.В. Савоевой, но с добавлением И. Анненского, В.Хлебникова, А. Белого и В.Каменского. «Взнос» Португалова — Н. Гумилев, О. Мандельштам, А.Ахматова, М. Цветаева, из классиков — Лермонтов и Ап. Григорьев, которого, как отмечал Шаламов, «мы с Добровольским знали больше понаслышке». «Доля» Добровольского — Маршак с переводами Бернса и Шекспира, Маяковский, Ахматова, Пастернак — до последних новинок тогдашнего «самиздата», как писал Шаламов (имея в виду, что первый ташкентский вариант будущей «Поэмы без героя» А. Ахматовой был прочтен Добровольским, которого снабжали литературными новинками его знаменитые друзья кинорежиссер И. Пырьев и актриса Л. Ладынина, снявшие фильм «Богатая невеста» по сценарию А. Добровольского и Е. Помещикова).
