— Тогда печаль была бы неведома некоторым из нас.

Как и радость, бросила бы в ответ моя мать. Не понимала она пьянящего удовольствия науки.

— Ей было так спокойно в своем саду, — продолжала Нел. — Оттуда видно всю землю до самого моря, а с другой стороны поднимался холм Святого Михаила и парящие вершины аббатства. Рай, да и только. Авалон.

Я вспомнил о своем небесном саде, с его созвездиями, похожими на цветники, едва различимая симметрия которых вызывает во мне чувство более глубокое, чем сама ночь.

— Вы по-прежнему ухаживаете за садом?

— Да… по мере сил. Теперь там осталось меньше половины былого разнообразия трав. Раньше, до падения аббатства, монахи помогали ей. Даже аббат… Бывало, он приходил, и потом они подолгу гуляли в полях и вдоль болот, у реки, собирая растения…

Я слушал ее рассказ и словно видел блестящую гладь реки, мерцание водных лент у границ летних полей, голубоватый туман, плывущий по воздуху, как привидение, с далекого моря.

— …и мастер Леланд тоже бывал там.

Я поднял глаза.

— Джон Леланд? Джон Леланд, антиквар?

Я ущипнул себя за ногу, чтобы убедиться, что я еще не перешел в другую сферу.

— И составитель карт. Топограф.

— Джон Леланд работал с вашей матерью и аббатом?

— С аббатом — нет. Настойтель, кажется, сторонился его. Он приходил иногда и ходил на прогулки с мамой. Бедный господин Леланд.

Нел вздохнула, и вздох печали создал вокруг нее полотно теней. Ее тело замерцало бледным светом на фоне бурых лесов на том полотне, и мне пришлось отвести взгляд. Не знал, что Леланда интересовали травы. Только древние манускрипты да устройство земель.

— Так это было не в первый приезд Леланда в город.

— Он возвращался.

— Я знаю. После роспуска монастырей.

Роспуска. Слово сорвалось с губ и зажурчало, словно звонкий ручей по камням. Я пригнулся и подставил под ручей пальцы.

— Я помню, как мастер Леланд приходил в наш дом. До сих пор вижу его выбритое лицо, скуластое, как римская статуя. Помню, как он кричал: «Вы не понимаете, теперь я принадлежу самому себе». Все время повторял это.

— Что он хотел этим сказать? Был ли он в здравом уме? Ведь…

— Откуда мне знать? Я была только ребенком.

Только ребенком.

Мое внимание приковали свечи. Маленькие, тугие языки пламени слились в единое тело, похожее на полную золотую луну, и я почувствовал, как раздувается сердце в моей груди, — словно бутон кроваво-алого мака, готового вот-вот раскрыться.

Стой. Боже мой. Надо подумать.

Я поднял глаза. Простое движение, кажется, заняло у меня уйму времени.

— Вам известно, что Джон Леланд, в конечном счете, сошел с ума? — Меня повело вбок, и я ухватился за ближайший столбик кровати. — Говорили, будто он много на себя взял, и разум не справился с нагрузкой… задачей составить карты всего государства.

— Мне известно лишь то, что мой отец не доверял ему. Говорил, что в первый раз он приезжал, чтобы забрать сокровища, а во второй — нашу землю.

Камень в моей руке шевельнулся.

— Отец говорит, что в последний раз Леланд приезжал, чтобы повидать бывших монахов аббатства. Он разыскивал их.

— Леланд?

Я раскрыл руку — камень лежал неподвижно.

— Только они не желали иметь с ним дела. Частично возлагали на него вину за убийство аббата Уайтинга.

— Чего он хотел от монахов?

Вопрос, кажется, попал в самую точку. Что могли знать монахи? Я потянулся за ответом — ствол яблони жестко уперся в мое плечо.

— Не знаю. Как не знаю и того, что было нужно ему от моей матери. От сокровищ давно не осталось следа.

Я пытался разглядеть выражение ее лица, но оно пряталось в кромешной тьме. Нел удалялась все глубже в кольцо деревьев и кустов, все дальше от света луны.

Камень в моей руке ворочался и раздувался, как жаба.

Не осталось следа.

Я обхватил рукой ствол дерева. Дьявольский холм во всем своем холодном величии вырастал передо мной из бурого густого тумана, и небо кружило в водовороте над его башней. И вдруг ночь была уже не ночь, но и не ясный день — просто темнота над моей головой, биение черных крыльев. Я поднял глаза — небо наполнилось каркающим вороньем, а вдали — человек грузно спускался ко мне по склону холма, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

— Когда Леланд?..

Крылья ворон заглушили слова, и я отвернулся, прикрылся руками от разъяренных птиц, роящихся вокруг меня со всех сторон. Но вороны вдруг налетели на меня, клевали мне руки, рвали плоть, пытаясь добраться до глаз. И я закричал, и повалился лицом на мокрую землю, и словно сроднился с ней.

Я лежал, часы улетали в вечность, а подо мной все та же жирная почва, рожденная гниением мертвых тел, — основа для ростков новой жизни. Я долго думал об этом, размышлял о дивном плодородии земли, пока не заметил, что вокруг меня тишина, мрачное, гнетущее безмолвие, которое, в конце концов, заставило меня обернуться. И предчувствие не обмануло меня — надо мной стоял Мартин Литгоу. Он смотрел на меня недоуменным взглядом, сомкнув руки на животе, чтобы удержать блестящие кишки в кровавом бульоне.

Я попытался отвести взгляд и не смог. Тело не подчинялось мне. Теперь я знал наверняка, что это я. Я убил его. Отправил на смерть. Умертвил его, как Кейт Борроу убила мальчишку из Сомертона… Две родственные души, колдун и ведьма. В поисках знания мы призываем мрак ночи.

Виновен.

И пытался, с помощью магии, убить или причинить серьезный вред Ее Величеству…

Изо всех сил я пытался вздохнуть.

— Не двигайся, — сказала она. — Не двигайся, Джон.

Увести его.

Руки связаны сзади. Спина прижата к столбу. Ржавый железный обруч сдавил мне грудь. В воздухе показался сизый дымок — предвестник беды, и вот я уже чувствую запах старой соломы, слышу волнующий кровь треск сухих веток, подернутых первым огнем.

Ересь.

Ядовитые газы проникли в горло, и мне уже не вздохнуть, не могу даже прокашляться, ибо вокруг меня только дым. Хочу закричать, но воздух наполнен удушливым газом, треском горящих сучьев и болтовней собирающейся толпы.

Тонкая грань, доктор Джон.

Солома быстро схватывается огнем. И тихонько шипит.

Клинок, Джон, клинок.

Епископ Боннер появляется передо мной. В монашеских одеждах и с широкой, зубастой улыбкой мясистых губ. Посмеивается, наблюдает, как огонь раскаляет кожу и пожирает одежду, медленно вытекая дымом из рукавов.

Тогда скажите-ка мне, доктор Ди, каким образом душа может приобрести божественность?

Его смех — точно нестройный звон колоколов, а в воздухе слышится запах свиного жаркого, сочный и соблазнительный.

Через молитву…

Прошептал я сквозь шипение жирных брызг.

…и страдания.

Лучезарная улыбка Боннера затмевает пламя костра, и я опускаю глаза и вижу: одна рука обуглилась, кожа морщится, пальцы чернеют и рассыпаются пеплом.

Я кричу изо всех сил, чтобы заглушить гул в ушах, рычание раскаленного воска, но крик не выходит наружу. Рот полон ядовитого газа, в глазницах от жара закипают глаза, и вдруг искры сыплются мне на голову, волосы вспыхивают огнем, и повсюду слышится гул…

…исступленный восторг толпы знаменует славный момент появления адского гало: голова колдуна охвачена безумством пламени. И превращается в огненный шар. Подобие солнца.

Подобие солнца.

Когда я умер, шел дождь.

Нежный, красочный дождь, будто разноцветная радуга на обугленном небе.

Вдали кто-то пел, мягко и мелодично, а в воздухе слышался легкий аромат яблок.

Я рассказываю вам об этом, но не знаю сам, сколько часов длилось мое путешествие в иной мир, ибо время шло там по-другому. Там все было иначе, и, хотя я знал, что я мертв, я также знал, что это еще не конец.

Я шел по воде.

Чистой и теплой. Она искрилась в траве и стекала каскадом по склону холма. Ее журчание звучало подобно музыке.