– Как хочешь, – ответила она, когда Билл предложил подбросить ее до дому.

А потом:

– Храни Господь женщину! Сегодня над моим телом было столько причитаний, что хватило бы на целую войну.

– Я тебе помогу, – вызвался он. – Если этот тип оказался…

– Ох, замолчи! Еще месяц назад мне достаточно было кивнуть, чтобы Говард Дэрфи на мне женился, но этого я, конечно, не могла сказать нашим девушкам. Рассчитываю на твой такт – он тебе пригодится, когда ты станешь врачом.

– Я и так врач, – сухо заметил он.

– Нет, ты пока интерн.

Он вскипел; дальше они ехали в молчании. Потом Тэя, смягчившись, повернулась к нему и дотронулась до его локтя.

– В тебе есть благородство, – сказала она. – Это приятно, хотя для меня предпочтительнее дарование.

– Оно у меня тоже есть, – убежденно заявил Билл. – У меня есть все, кроме тебя.

– Давай поднимемся ко мне – я расскажу тебе кое-что такое, чего не знает ни одна душа в этом городе.

Жилище оказалось скромным, но по некоторым признакам он определил, что прежде Тэя жила более широко. Это был тесный мирок, где уместились лишь немногие любимые вещи: стол работы Дункана Файфа[10], бронзовая статуэтка Бранкузи[11], два портрета маслом, явно пятидесятых годов.

– Я была помолвлена с Джоном Грэшемом, – сообщила она. – Тебе известно, кем он был?

– Еще бы, – ответил он. – Я даже сдавал деньги на мемориальную доску.

У Джона Грэшема одна за другой отмирали части тела: в ходе своих экспериментов он получил смертельную дозу радиации.

– Я находилась рядом с ним до последней минуты, – порывисто заговорила Тэя. – Перед самой смертью он погрозил мне последним оставшимся пальцем и сказал: «Не распускайся. Это не поможет». И я, как послушная девочка, не распускалась – я окаменела. Потому и не смогла по-настоящему полюбить Говарда Дэрфи, невзирая на весь его шик и золотые руки.

– Понятно. – Билл не сразу оправился от таких откровений. – Я сразу почувствовал в тебе какую-то отстраненность, что ли… ну, преданность чему-то такому, что мне неведомо.

– Я достаточно жесткая. – Она нетерпеливо поднялась со стула. – В общем, сегодня я лишилась доброго друга и теперь страшно зла, так что уходи, пока я не сорвалась с цепи. Если хочешь, поцелуй меня на прощание.

– Сейчас это бессмысленно.

– Вовсе нет, – упорствовала она. – Мне нравится быть с тобой рядом. Мне нравится твой стиль.

Билл покорно поцеловал ее, но, выходя из квартиры, чувствовал себя отвергнутым юнцом, оказавшимся где-то далеко-далеко.

На другой день он проснулся с ощущением важности момента и немного погодя вспомнил, что к чему. Сенатор Биллингс, сменив череду спальных вагонов, самолетов и карет «скорой помощи», прибывал как раз этим утром; внушительное тело, которое за тридцать лет вобрало и извергло столько всякой дряни, готовилось отдать себя на откуп разуму.

«Без диагноза этот крендель от меня не уйдет, – мрачно подумал Билл, – пусть даже придется выдумать для него болезнь».

С раннего утра, выполняя привычную работу, он пребывал в какой-то подавленности. Что, если профессор Нортон захочет сам снять сливки, а его оттеснит в сторону? Но в одиннадцать часов он столкнулся со своим наставником в коридоре.

– Сенатор прибыл, – сообщил тот. – У меня уже готово предварительное заключение. Можете идти к нему и заполнять историю болезни. Произведите беглый осмотр, возьмите стандартные анализы.

– Хорошо, – повиновался Билл, не проявив никакого рвения.

От его энтузиазма, похоже, не осталось и следа. Взяв инструменты и стопку чистых бланков, он поплелся к сенатору.

– Доброе утро, – начал Билл. – Устали с дороги?

Туловище-бочка перевалилось на бок.

– Не то слово, – раздался неожиданно тонкий голос. – На последнем издыхании.

Билл не удивился; он и сам чувствовал себя примерно так же – как будто преодолел тысячи миль на перекладных и растряс себе все внутренности, а особенно мозги.

Он принялся заполнять историю болезни.

– Ваша профессия?

– Законодатель.

– Алкоголь употребляете?

От возмущения сенатор даже приподнялся на локте.

– Слушайте, любезный, не надо меня брать на пушку. Восемнадцатую поправку пока никто не… – Он выдохся.

– Алкоголь употребляете? – терпеливо переспросил Билл.

– Ну, допустим.

– В каких количествах?

– Стаканчика два-три ежедневно. Я не считаю. Слушайте, поройтесь у меня в чемодане, там есть рентгеновский снимок моих легких – пару лет назад сделан.

Найдя снимок и посмотрев его на свет, Билл вдруг почувствовал, что этот мир понемногу сходит с ума.

– Это снимок женской брюшной полости, – сообщил он.

– Ох ты… значит, перепутали, – сказал сенатор. – Жена тоже на рентген ходила.

Билл прошел в ванную, чтобы вымыть свой термометр. Вернувшись, он стал измерять сенатору пульс и в недоумении поймал на себе любопытный взгляд.

– Это как же понимать? – с нажимом спросил сенатор. – Кто тут пациент, вы или я? – Он с негодованием отдернул руку. – У вас пальцы ледяные. И зачем-то градусник во рту.

Только теперь до Билла дошло, что сам он не на шутку болен. Нажав на кнопку вызова медсестры, он с трудом перебрался на стул и едва не свалился от волн резкой боли, которые вспарывали ему живот.

Очнулся он с таким чувством, будто долгие часы провалялся на больничной койке. Его бил озноб, в голове стучало, все тело охватила слабость, но разбудила его новая волна боли. Напротив него в кресле сидел Джордж Шоутц, держа на колене знакомый бланк истории болезни.

– Что за чертовщина? – слабо выговорил Билл. – Что со мной такое? В чем дело?

– Жить будешь, – ответил Джордж. – Лежи, не дергайся.

Биллу даже не хватило сил приподняться.

– «Лежи, не дергайся»! – не веря своим ушам, повторил он. – За кого ты меня держишь – за тупого пациента? Я тебя спрашиваю: что со мной такое?

– Именно это мы и пытаемся выяснить. Тебе, кстати, сколько полных лет?

– Полных лет? – вскричал Билл. – Сто десять в тени! А зовут меня Аль Капоне, и я законченный наркоман. Так и запиши у себя в бумажке, а потом отправь Санта-Клаусу. Я тебя спрашиваю: что со мной такое?

– Отвечаю: именно это мы и пытаемся выяснить. – Джордж не терял самообладания, но уже слегка занервничал. – Да успокойся ты.

– «Успокойся»! – передразнил Билл. – Я весь горю, а какой-то полоумный интерн сидит тут и допытывается, сколько у меня пломб в зубах! Первым делом должен был мне температуру измерить!

– Хорошо, хорошо, – примирительно забубнил Джордж. – Я как раз собирался.

Он засунул Биллу в рот термометр, нащупал пульс, но Билл запротестовал:

– К черту пульс, – и отдернул руку.

Через две минуты Джордж ловко извлек термометр и отошел с ним к окну; от такого предательства Билл даже свесил ноги с койки.

– Дай сюда! – закричал он. – Кому говорю! Я сам хочу посмотреть!

Торопливо встряхнув термометр, Джорж убрал его в футляр.

– У нас так не положено, – отрезал он.

– Вот как? Что ж, придется мне обратиться туда, где есть вменяемый персонал.

Джордж уже приготовил шприц и стекла.

Билл застонал:

– Неужели ты думаешь, я тебе поддамся? Кто тебя биохимии учил, если не я? Господи, у него руки-крюки, я все лабораторки за него делал, а он колоть меня собрался!

В минуты волнения Джордж всегда обильно потел; звонком вызвав медсестру, он понадеялся, что Билла усмирит женское присутствие. Но тут он просчитался.

– Еще одна бестолочь! – криком встретил ее Билл. – Думаете, я буду лежать как бревно, чтобы вы надо мной измывались? Почему мне отказывают в помощи? Почему никто ничего не делает? Где профессор Нортон?

– Он будет после обеда.

– После обеда! После обеда я тут окочурюсь! Где его носит спозаранку? Сам прохлаждается, а ко мне приставил двух полоумных, которые ни в зуб ногой! Что ты там строчишь – «язык высовывается до половины, без тремора»? А ну, дайте мне халат и тапки. Пойду доложу – у меня тут двое кандидатов в психиатрическое отделение.