– Через сутки.

– Нет, каждый вечер.

– Ладно, – уступила она. – В жаркую погоду – каждый вечер.

Тэя встала.

Он заметил, что взгляд ее устремился в какую-то далекую точку и на миг задержался, будто в поисках опоры; склонившись к нему, она поцеловала на прощание его изголодавшиеся губы, а потом углубилась в свою тайну, в леса, где она охотилась, и забрала с собой прежние муки и воспоминания, которые он не мог с ней разделить.

Но все, что в них было ценного, она давно спрессовала, чтобы нести дальше и не растерять. Сейчас Биллу досталось больше положенного, и он нехотя ее отпустил.

«Пока это мое величайшее достижение», – сонно подумал он.

У него в голове пронеслись строчки кокцидианского куплета, а потом и припев, навеявший ему крепкий сон:

Шестеро и полдюжины[12]

С широкой лестницы Барнс смотрел вниз, через широкий коридор, в гостиную загородного дома, где собралась компания юношей. Его друг Скофилд обращался к ним с каким-то доброжелательным напутствием, и Барнс не хотел перебивать; хотя он и стоял без движения, его будто бы затянула ритмичность этой группы: ребята привиделись ему скульптурными изваяниями, обособленными от мира, высеченными из миннесотских сумерек, что затягивали просторную комнату.

Начать с того, что все пятеро – двое юных Скофилдов и их друзья – выглядели великолепно: стопроцентные американцы, одеты строго, но с легкой небрежностью, подтянутые фигуры, лица чуткие, открытые всем ветрам. А потом он вдруг заметил, что они образуют собой художественную композицию: чередование светлых и темных шевелюр, гóловы в профиль, устремленные в сторону мистера Скофилда; позы собранные, но с ленцой; никакой напряженности, но полная готовность к действию, которую не могли скрыть шерстяные брюки и мягкие кашемировые джемпера; руки на плечах друг у друга – сплоченность, как у вольных каменщиков. Но тут эта компания, напоминавшая группу натурщиков, внезапно рассыпалась, как будто скульптор объявил перерыв, и потянулась к выходу. У Барнса создалось впечатление, что он увидел нечто большее, чем пятерку ребят лет примерно от шестнадцати до восемнадцати, которые собираются в яхт-клуб, на теннисный корт или на поле для гольфа; он остро ощутил целый срез стиля и тона юности – нечто отличное от его собственного, не столь самоуверенного и не столь элегантного поколения, нечто скроенное по неведомым ему меркам. Он рассеянно спросил себя, каковы же мерки года тысяча девятьсот двадцатого и чего они стоят; ответом стала мысль о ненужности, о больших усилиях во имя чисто внешних эффектов. Наконец его заметил Скофилд и пригласил спуститься в гостиную.

– Хороши, верно? – тоном, не допускающим возражений, спросил Скофилд. – Скажи, встречались тебе более классные ребята?

– Ребята отличные, – согласился Барнс, хотя и без особого энтузиазма.

Он вдруг подумал, что его поколение своими многолетними усилиями приблизило периклов век[13], но не породило будущего Перикла. Cцена была подготовлена, а как насчет труппы?

– Я не потому говорю, что среди этих ребят двое моих, – продолжал Скофилд. – Просто это самоочевидный факт. Хоть всю страну обойди – такой молодежи ни в одном городе не сыщешь. Во-первых, тренированные. Братья Кэвеноу особо не вымахают, они в отца, зато старшего хоть сейчас оторвет с руками хоккейная команда любого колледжа.

– А возраст? – спросил Барнс.

– Дай подумать: самый старший из всех – Говард Кэвеноу, ему девятнадцать, на будущий год в Йель поступает. За ним идет мой Уистер, ему восемнадцать, тоже будет учиться в Йеле. Тебе ведь понравился Уистер, правда? Не помню случая, чтобы он кому-то не понравился. У него, у этого мальчика, задатки выдающегося политика. Есть еще один парнишка – Ларри Пэтт, он сегодня не пришел, ему тоже восемнадцать, чемпион штата по гольфу. К тому же прекрасный голос; намерен пробиться в Принстон.

– А блондин, похожий на греческого бога, – это кто?

– Красавчик Лебом. Тоже в Йель поедет, если девчонки его отпустят. За ним идет Кэвеноу-младший, крепыш – в спорте, дай только срок, старшего брата переплюнет. И наконец, мой младший, Чарли, этому всего шестнадцать. – Скофилд неохотно вздохнул. – Ну, думаю, бахвальства ты уже наслушался.

– Нет-нет, рассказывай, мне интересно. Ну, спортивные, а дальше что?

– Дальше: ребята как на подбор головастые; правда, за Красавчика Лебома не поручусь, но все равно симпатяга-парень. И каждый в отдельности – прирожденный лидер. Помню, пару лет назад к ним привязалась какая-то банда, начали обзывать их бздунами – так вот, та банда, по-моему, до сих пор бежит впереди собственного визга. Наши ребята чем-то напоминают мне юных рыцарей. А что спортивные – разве это плохо? Насколько мне помнится, ты сам веслами махал на Нью-Лондонской регате – это ведь не помешало тебе заняться консолидацией железнодорожного транспорта, да к тому же…

– Я занялся греблей, чтобы избавиться от морской болезни, – сказал Барнс. – А кстати, мальчики-то при деньгах?

– Ну, братья Кэвеноу – само собой; да и мои без гроша не останутся.

У Барнса появился блеск в глазах.

– Что ж, если они могут не заботиться о хлебе насущном, их, очевидно, воспитывают для служения государству, – предположил он. – Ты сам говоришь, что твои сыновья проявляют склонность к политике, а все они вместе – юные рыцари. Надо думать, они будут трудиться на благо общества, армии и флота.

– Вот тут не уверен. – В голосе Скофилда зазвучали тревожные нотки. – Думаю, их отцы спят и видят, чтобы ребята занялись бизнесом. Это же так естественно, правда?

– Естественно – да, однако же не очень романтично, – добродушно заметил Барнс.

– Ты меня уже утомил, – бросил Скофилд. – Знаешь что, если ты найдешь равных им…

– Ребята видные, спору нет, – согласился Барнс. – Есть в них, можно сказать, лоск. Все – как с рекламы сигарет в глянцевом журнале, однако же…

– Однако же ты – старый брюзга, – перебил Скофилд. – Говорю тебе: ребята всесторонне развиты. Мой сын Уистер в этом году был избран президентом класса, но меня куда больше порадовало то, что его наградили медалью как самого многогранного ученика.

Эти двое в упор смотрели друг на друга, а на столе между ними нераспечатанной колодой карт лежало будущее. Дружили они много лет – со студенческой скамьи. Барнс так и остался бездетным; именно этому обстоятельству Скофилд приписывал его недостаточное воодушевление.

– Сдается мне, пороху они не выдумают и своих отцов не превзойдут, – вырвалось вдруг у Барнса. – Чем больше обаяния, тем труднее им придется в жизни. В Новой Англии люди сейчас начинают понимать, каково в этой жизни таким ребятам. Найти им равных?.. Это возможно, только не сразу. – Он склонился вперед, и у него в глазах вспыхнул огонек. – Но я мог бы отобрать полдюжины мальчишек из любой обычной школы в Кливленде, дать им соответствующее образование – и лет, думаю, через десять твои любимчики будут посрамлены. Спросу с них никакого, требований тоже никаких – живи себе обаятельным и спортивным, что может быть проще?

– Ход твоих рассуждений предельно ясен, – саркастически заметил Скофилд. – Если бы ты приехал в какую-нибудь большую муниципальную школу и отобрал там шестерых круглых отличников, самых блестящих…

– А я тебе скажу, что я сделаю. Я поеду в захолустный городок в штате Огайо, – Барнс заметил, что невольно обошелся без «если бы», но поправляться не стал, – в тот самый, где прошло мое детство и где едва наберется пять-шесть десятков мальчишек школьного возраста, среди которых вряд ли удастся наскрести шестерку гениев.

– И дальше что?