В ожидании ответа соперника Форрест мельком взглянул на стартовую зону десятой лунки, расположенную примерно в двухстах ярдах от них. Как раз в ту минуту одна из двух женщин на той площадке уверенным ударом послала мяч к самой границе грина.

– Это наверняка миссис Хоррик, – прокомментировал его приятель. – Из всех здешних дам только она способна на такое.

Но тут солнечный луч сверкнул золотом в волосах женщины, и Форрест тотчас же ее узнал. Одновременно он вспомнил о том, что ему предстояло сделать в ближайшие часы. Этим вечером совет клуба, в котором заседал и его отец, должен был рассмотреть кандидатуру Чонси Риккера, и перед отъездом домой Форрест собирался зайти в клубное здание и опустить черный шар в урну для голосования. Это был обдуманный выбор. Он любил этот город, в котором достойно жили пять поколений его предков. Его дед основал этот самый клуб в 1890-х, когда гонки на яхтах занимали место нынешнего гольфа и когда на поездку хорошей рысью из города до клуба уходило часа три. И он был согласен с отцом в том, что людям определенного сорта в стенах клуба делать нечего. Крепко сжав губы, он сильным ударом отправил мяч ярдов на двести – и тот, прокатившись по траве, предательски нырнул в кусты.

Восемнадцатая и десятая площадки располагались параллельно друг другу, но с лунками на противоположных концах, а разделяла их полоса насаждений шириной футов сорок. Форрест не знал, что на соседнем поле Хелен Хэннан, игравшая с мисс Риккер, только что допустила аналогичную ошибку, и был удивлен, когда, разыскивая в кустах свой мяч, услышал неподалеку женские голоса.

– С завтрашнего дня ты уже будешь в списке членов, – говорила Хелен Хэннан, – и сможешь потягаться со Стеллой Хоррик, вот кто серьезная соперница.

– Нас еще могут и не принять в клуб, – произнес другой, чистый и звонкий голос, – и тогда мы с тобой будем встречаться только на общественных площадках.

– Не говори глупости, Алида.

– А что такого? Прошлой весной я часто играла на общественных площадках в Буффало, в ту пору там было безлюдно, как на некоторых полях в Шотландии.

– Но я чувствую себя так неловко… Ну его, этот мячик, невелика потеря.

– Спешить незачем, после нас никто на игру не записывался. А что до неловкости – если бы я переживала из-за мнения окружающих, я бы целыми днями не вылезала из спальни. – Она презрительно рассмеялась. – Помнится, одна бульварная газетка напечатала мое фото перед тюрьмой, куда я шла на свидание с отцом. И еще я помню, как люди на пароходе отказывались сидеть за соседним с нами столом, а во французской школе от меня воротили нос все ученицы-американки… Ага, вот он, твой мяч!

– Спасибо… Но, Алида, это звучит просто ужасно!

– Все самое страшное уже позади. Я рассказала это затем, чтобы ты не слишком переживала, если нас забаллотируют. Меня такими вещами уже не проймешь; я много чего навидалась и имею свои представления о том, что такое серьезная неприятность. А этот отказ меня нисколько не заденет.

Девушки выбрались из кустов на лужайку, и голоса их растаяли вдали. Форрест прекратил поиски своего мяча и направился к служебному домику на краю поля.

«Это никуда не годится! – думал он чуть погодя, приближаясь к зданию клуба. – Почему должна страдать девушка, которая ни в чем не виновата? Нет, я не могу так поступить. Что бы там ни натворил ее папаша, она держится как настоящая леди. Пусть отец делает то, что считает нужным, но лично я пас».

На следующий день за обедом отец спросил как бы между прочим:

– Ты не голосовал вчера в клубе по поводу Риккеров?

– Нет.

– Впрочем, твой голос ничего бы не изменил, – сказал отец. – Короче говоря, они прошли. За последние пять лет кого только не принимали в клуб, и теперь среди членов много сомнительных личностей. Но мы можем просто избегать общения с теми, кто нам не по душе. Другие члены совета высказались в том же духе.

– Вот как? – сухо заметил Форрест. – То есть ты не стал спорить с ними из-за Риккеров?

– Не стал. Видишь ли, я часто веду дела с Уолтером Хэннаном и как раз вчера попросил его об одной важной услуге.

– Выходит, ты с ним сторговался. – Для обоих, отца и сына, это слово было равнозначно слову «продался».

– Я бы так не сказал. В нашем разговоре Риккеры не упоминались.

– Понимаю, – сказал Форрест.

Хотя как раз этого он понять не мог – и тогда в нем окончательно угасла детская вера в мудрость и справедливость отца.

Чтобы эффективно осадить и унизить кого-нибудь, надо как минимум иметь его в пределах досягаемости. Допуск Чонси Риккера в Кеннеморский клуб – а позднее и в Городской клуб – сопровождался гневными заявлениями многих членов, что в целом создало видимость острого конфликта, но за этими речами не чувствовалось решимости действовать. С другой стороны, клеймить кого-либо всей толпой очень легко и удобно, а Чонси Риккер был как нельзя более подходящим объектом для критики. По такому случаю пробудилось эхо давнего нью-йоркского скандала, который заново в подробностях просмаковали местные газеты – вдруг кто-то упустил из виду прошлые публикации? Риккеров поддерживало только либеральное семейство Хэннан, из-за чего и Хэннаны подверглись порицанию, а все их попытки ввести Риккеров в местное общество посредством банкетов и вечеринок также обернулись провалом. А если бы сами Риккеры попытались устроить какой-нибудь прием – например, бал по случаю первого выхода в свет Алиды, – они заполучили бы в гости лишь разношерстую публику низкого пошиба; однако они таких попыток не предпринимали.

На протяжении летних месяцев Форрест несколько раз сталкивался с Алидой Риккер; при этом оба отводили глаза, как поступают незнакомые друг с другом дети. Какое-то время его преследовали видения ее золотистых кудрей и светло-карих, с вызывающей искоркой, глаз; а затем он увлекся другой девушкой. Он не был по-настоящему влюблен в Джейн Дрейк, хотя вполне мог вообразить ее в качестве своей жены. Это была «соседская девчонка», которую он давно знал со всеми ее достоинствами и недостатками – почти как родственницу. Их брак вполне устроил бы оба семейства. Однажды, после нескольких бокалов виски с содовой и допущенных по сему случаю вольностей, он едва не сделал формальное предложение, будучи спровоцирован ее фразой: «А ведь я тебе не так уж и нравлюсь». Однако же он промолчал, а на следующее утро, вспоминая этот момент, похвалил себя за сдержанность. Предложение можно будет сделать и позднее, в скучные дни после рождественских праздников… А в ходе праздничных гуляний – кто знает? – он еще может встретить настоящую любовь, ту особенную, которая у него ассоциировалась с восторгом и страданием одновременно. С наступлением осени он все чаще представлял себе, как где-нибудь далеко на востоке или на юге предназначенная ему судьбой девушка уже собирает чемоданы, готовясь к поездке в Миннесоту.

В таком беспокойном состоянии ума он воскресным ноябрьским днем явился в один дом, куда был приглашен на чаепитие. Еще в прихожей, разговаривая с хозяйкой, он ощутил присутствие Алиды Риккер в глубине ярко освещенной комнаты – чудесное сочетание красоты, свежести и столь желанной ему новизны – и минуту спустя наконец-то был ей представлен. Он всего лишь поклонился и проследовал дальше, но все же это было хоть какое-то общение. По ее лицу он догадался, что мисс Риккер знает о враждебном настрое его семьи, но ее это мало волнует и что ей даже немного жаль Форреста в его нелепом положении – вдруг попал в одну компанию с дочерью изгоя, да еще и смотрит на нее с таким восторгом. В свою очередь, его вид говорил следующее: «Да, я не могу не восхищаться твоей красотой, но надо сразу расставить точки над „i“ – твой отец гнусная скотина, и свое мнение о нем я менять не намерен».

Они, естественно, оказались в разных группах гостей, но во время паузы Форрест уловил ее голос и весь обратился в слух, отвлекшись от разговоров в своем кружке.

– …Хелен уже больше года мучила эта странная боль, и они, понятное дело, заподозрили рак. И вот она пришла на рентген, разделась за ширмой, а доктор посмотрел в свой прибор и говорит: «Я же просил снять всю одежду». А Хелен ему: «Я сняла все». Доктор снова смотрит в прибор и говорит: «Послушай, моя дорогая, я присутствовал при твоем появлении на свет, не надо меня стесняться, сними с себя все». А Хелен: «Да на мне не осталось ни ниточки, клянусь вам». Но доктор за свое: «Ничего подобного. Я же вижу на экране английскую булавку в твоем лифчике». Как потом выяснилось, она проглотила эту самую булавку еще в двухлетнем возрасте.