— Абигайль!

— Что?

— Ради всего святого, дорогая, опомнись. В твоих жилах течет хорошая разумная британская кровь — по крайней мере, теоретически, — и я имею основания ожидать от тебя чуть больше хладнокровия.

Александра отряхнула рукав и стала с интересом следить за перемещением жареного ягненка, которого как раз внесли на большом блюде в столовую и торжественно водрузили на стол. У нее тут же заурчало в животе, и юбки почему-то не приглушили этот громкий звук.

— Какие к черту проклятия? И без этого проблем хватает.

— Ладно, — не стала спорить Абигайль и направилась к столу. — Только, когда начнутся несчастья, не говори, что я тебя не предупреждала.

«Не буду, — подумала Александра, — тем более что я вполне способна создавать бедствия сама».

— Я должен поблагодарить вас за великолепный чай, — сказал наконец Дельмонико, встал и взял шляпу. — Меня не покидает чувство, что сегодня я явился тем, что французы называют de trop[2].

— Вовсе нет, — сказал Финн и начал убирать со стола посуду. — Леди Морли как раз собиралась уходить.

Он вздрогнул, вспомнив, как касался кончиками пальцев маленьких костяных пуговиц на ее платье, и подумал, как легко было бы их расстегнуть.

— Не сомневаюсь, — ответил Дельмонико и сразу переключился на другую тему: — За последние месяцы вы достигли больших успехов. Полагаю, вас можно поздравить.

— Но не таких, как вы, если судить по слухам. — Ее мягкие губы касались его губ, а язык… Он отнес посуду в мойку и чуть помедлил, прежде чем повернуться к итальянцу. — О вас много пишут в газетах.

Дельмонико безразлично пожал плечами:

— Это все мои друзья. Это же Рим. У меня много друзей, и они не умеют сдерживать свой энтузиазм. Вы правильно поступили, мой друг, спрятавшись здесь, в глуши.

— Ну, не так уж надежно я спрятался. — Финн присел на край стола. Ее руки, обнимающие его за шею, нежные пальцы, касающиеся его кожи, низкий грудной голос, произносящий его имя. — Вы, по-моему, легко меня нашли.

Дельмонико довольно улыбнулся:

— У нас есть общие знакомые. Я направлялся во Флоренцию и решил, что непременно должен навестить по пути своего друга Берка.

— Вряд ли это было вам по пути. Скорее, наоборот. Вам пришлось совершить изрядный крюк. — Ее пышные груди, прижимающиеся к его груди. Они такие округлые и мягкие, и даже слишком большие, по его экспертному суждению, для одной руки: ему следовало использовать обе, и еще рот… — Поэтому я особенно польщен.

— Ради удовольствия встретиться с вами я согласен на любые неприятности, — заверил Дельмонико, еще раз взглянул на автомобиль и кивнул: — Хорошая машина. Возможно, вы сможете переубедить меня Относительно электромотора. Жду вас в июле.

— С нетерпением жду встречи, — сказал Финн и выпрямился. — Вы знаете, как выйти обратно на дорогу?

— О да, не беспокойтесь, — ответил Дельмонико и с улыбкой постучал себя пальцем по лбу. — Я прекрасно ориентируюсь. К тому же ваш садовник подробно объяснил мне, как вас найти.

— Джакомо? Ну, конечно. Я обязательно должен найти его, поблагодарить и извиниться за беспокойство. Сегодня утром он направил ко мне целый легион помощников.

Почувствовала ли она, как затвердела его плоть, прижимающаяся к ней? Хорошо, что на нем был халат, а на ней — платье, юбки и все такое.

Губы Дельмонико скривились в усмешке.

— Возможно, он считает, что вам здесь одиноко.

— Не сомневаюсь.

На ней был тот же корсет, который она носила в марте, когда он имел возможность созерцать тонкие белые кружева, едва прикрывающие грудь…

— Но я вижу, что мыслями вы где-то очень далеко отсюда, — сказал Дельмонико и надел шляпу. — Насколько я понимаю, вы думаете об электрической батарее. Желаю вам с ней удачи.

Финн усмехнулся:

— Но не слишком большой, разумеется.

— Ха-ха! Вы все правильно поняли.

«Финн, милый, чудесный Финн».

Неужели она на самом деле так думает?

Он проводил Дельмонико до двери, пожал ему руку и попрощался. Когда итальянец удалился на приличное расстояние — дошел до виноградника, Берк закрыл дверь. Несколько мгновений он стоял, прислонившись спиной к двери и прислушиваясь к громкому шелесту листвы. Солнечный день клонился к тихому вечеру.

Наконец-то он один. Только теперь он не одинок. Рассеянно скользя взглядом по мастерской, он везде видел ее: под машиной, в буфете, у стола. Он представил ее, стоящей в середине комнаты и устремившей на него такой взгляд, словно в его распоряжении был ключ к тайнам мироздания, и закрыл глаза.

Она целуется как парижская танцовщица.

Финн никогда не встречал подобных женщин. Он вообще редко общался с представительницами прекрасного пола. Одинокий юнец, ненавидевший клише, избегал тесного общения с молочницами и потому сохранил целомудрие до середины своего первого года пребывания в Кембридже. Там он встретил богемную интеллектуалку — женщину из Гертон-Колледжа, которая курила длинные сигареты и игнорировала стандарты нравственного поведения. Она показалась ему воплощением чувственной женственности. Пара месяцев общения с ней привила ему стойкое отвращение и к курению, и к богемным интеллектуалкам.

В его жизни было еще несколько женщин — покладистая вдова, муж которой был университетским профессором, и склонная к нимфомании владелица кембриджского паба, в который он привык захаживать. Общение с последней отвратило его от нимфоманок, но, к счастью, не от пабов. В отношениях с этими женщинами сердце не участвовало.

Финн не был монахом, но не был и распутником. До недавнего времени он всегда умел контролировать свои сексуальные желания. Даже во взрывоопасные пятнадцать лет, неожиданно увидев прямо перед носом огромные обнаженные груди молочницы, он сумел (приложив героические усилия) уйти и успокоиться. Он никогда не вступал в случайные связи, никогда не просыпался утром в чужой постели, ненавидя самого себя. В общем, что касается его отношений с женщинами, он мог спокойно оглядываться назад, осознавая, что ему не в чем себя упрекнуть.

Так было раньше.

Его взгляд устремился на длинный стол у стены и остановился на вскрытом конверте. Он прочитал письмо матери накануне вечером, когда собирался идти в замок ужинать. Тогда уже совсем стемнело и только маленькая лампа отбрасывала тусклый свет на выщербленную деревянную столешницу, в центре которой стояла батарея, а вокруг были разбросаны провода и инструменты.

Письма от Матери были как донесения с поля боя: блестящие победы, обидные поражения, планы и стратегические решения, противоречивые рассказы о ходе боев, и, конечно, вопросы снабжения. Он уже давно обеспечил ее всем необходимым, а она оставалась собой — красивой и невероятно привлекательной, получившей от Бога способность сводить мужчин с ума.

«Дорогой Финеас, — было написано в письме, — от души надеюсь, что у тебя все в порядке, потому что я накануне слышала от полковника ужасный рассказ об итальянских зимах. Он сказал, что, когда зимой в горах тает снег…»

«Накануне». Его мать всегда предпочитала излагать свои новости таким образом — между делом, чтобы не смущать сына такой вульгарной вещью, как откровенное признание. Судя по всему, полковник — ее новая пассия, и страсть еще сильна, судя по размеру бриллиантов в серьгах, которые он подарил матери на Рождество.

Он стал вспоминать содержание письма, гадая, не упустил ли чего-нибудь. Еще мальчиком он старался не обращать внимания на сменявших друг друга джентльменов, проходивших через гостиную его матери, и не только. Лишь позже — намного позже, ведь никому не хочется плохо думать о собственной матери, — он понял, что за эту гостиную, за все что в ней, а также за кухню и слуг, еду и одежду и за его обучение платили именно эти джентльмены.

Возможно, он и дальше оставался бы в счастливом неведении, но ужасную правду, как и можно было ожидать, ему выложил другой мальчик в Итоне.