Остается только назвать имя этого «человека» и усвоить, что знание требований «живого тела» дает возможность управлять его жизнью и развитием. Управление позволяет «устанавливать способы изменения» природы организма «в нужную человеку сторону», что, в свою очередь, позволяет «направленно изменять наследственность организмов» (С. 46–47).

Лысенко создал вполне макиавеллиевское учение, но не в форме прямых указаний о путях захвата и удержания власти, а в виде биологических метафор. Важен поэтому характер лысенковского научного дискурса. Его язык удивительным образом напоминает знакомую по сталинским текстам смесь бюрократического стиля с разговорностью и доступностью (все эти «курицы и яйца», «зайцы и волки» и т. п.). Лысенко и писал на понятном власти языке. Многие его пассажи являются своего рода стилизацией под сталинский дискурс, настолько насыщены они тавтологическими эллипсами: «Хорошие сорта растений, а также хорошие породы животных в практике всегда создавались и создаются только при условии хорошей агротехники, хорошей зоотехники. При плохой агротехнике не только из плохих сортов никогда нельзя получить хорошие, но во многих случаях даже хорошие, культурные сорта через несколько поколений в этих условиях станут плохими. Основное правило практики семеноводства гласит, что растения на семенном участке нужно выращивать как можно лучше» (С. 50). Или: «Наследственность живого тела нормально изменяется только при развитии этого тела. То, что не развивается в живом теле, не изменяется в смысле развития. Оно может изменяться только в смысле уничтожения, затухания» (С. 181). Перед нами – дискурс знаменитой «философской главы» «Краткого курса».

Лысенко практически перевел горьковские романтические фантазии в дискурсивный план высокого сталинизма. Его можно назвать новым Горьким. Чем является формула Лысенко: «Развитие дарвинизма в агронауке – это прежде всего освоение мичуринского учения» (С. 464), в основе которого – не ждать «милостей от природы», а брать их у нее, – как не пересказ горьковских призывов «взнуздать природу»? Чем отличается лысенковский пафос агрономического «окультуривания» созданных неразумной природой видов растений и животных («Все сорта культурных растений созданы людьми на хорошем, культурном агрономическом фоне. Другими словами, хорошая культурная агротехника – основа окультуривания пород растений» (С. 491)) от горьковского «гимна культуре»?

Даже присущий Горькому биологизм в эстетике оборачивается в лысенковском перевернутом «зеркале науки» эстетизмом в биологии. Скажем, Лысенко приводит в неописуемый гнев то обстоятельство, что менделисты «действиями на растение сильнейшего яда – колхицина, разнообразными другими мучительными воздействиями на растения уродуют эти растения»[270]. Эти «искалеченные» растения не могут скрещиваться, «мучаются». «И такое уродство генетики–менделисты нашего Союза называют направленным изменением природы организма!» – восклицает Лысенко (335). Тогда как Мичурин выводил «прекрасные сорта» и дал «прекрасное учение» (С. 336. – Курсив везде мой. – Е. Д.). Все – вплоть до страстной борьбы с ненавистными Горькому мухами – Лысенко повторил вслед за «основоположником социалистического реализма».

Мы являемся свидетелями описанного Мишелем Фуко процесса «расширения политического поля» до размеров, когда ученый (Фуко выделяет прежде всего ученых–биологов, эволюционистов, начиная с Дарвина) превращается в политика, оттесняя «универсального интеллектуала» (который пришел на смену «великому писателю»). Характеризуя этого «нового персонажа», Фуко пишет: «Это более не певец вечного, но стратег жизни и смерти. Одновременно мы являемся свидетелями исчезновения фигуры «великого писателя»»[271]. Как знать: исчезновения или рождения «писателя нового типа» (М. Мамардашвили заметил однажды, что такая генетика «могла бы быть у персонажей Платонова» и что сам «Лысенко – чисто литературное явление»[272])?

Единственное, что можно утверждать определенно, так это полное поражение «формально–генетической науки» (С. 369) в советскую эпоху. В сфере эстетики и биологии была предпринята небывалая попытка преображения природы, которая должна быть осознана также как утопическая попытка очередного «скачка» из Истории, каковая у Горького представлена образом неразумной Природы, у Лепешинской – делимой Клетки, а у Лысенко – не поддающейся перевоспитанию Хромосомы. При переводе с языка «революционного романтизма» на язык «социалистического реализма» эти метафоры выстраиваются в цепь: Масса – Биомасса – «Живое вещество» – «Живое тело». Переход к «телу» и дисциплинарно–воспитательному воздействию на него у Лысенко оказывается той высшей ступенью, за которой нас ожидает последняя ловушка–парадокс: метафорика, замененная прямой артикуляцией технологии власти, теряет, наконец, всякий смысл; но одновременно – мы не можем выйти из пространства метафоры: за его пределами нас ожидает соцреалистический волшебный мир преображенной, «второй природы».

В основе советской идеологической модели лежала двойственность самого советского политико–эстетического проекта: каждый раз этот проект сталкивается с проблемой репрезентации, поскольку то, что предлагала практика, не могло быть проартикулировано в «правильных» идеологических категориях; и, напротив, то, что соответствовало «единственно правильной теории», не могло быть реализовано. Противоречие разрешалось каждый раз путем производства все новых идеологических конструкций, которые призваны были привести в соответствие «теорию и практику» (этим, кстати, объясняется постоянно констатируемое «отставание теории»). Эта вторичная идеология, так называемый «творческий марксизм», была, в свою очередь, продуктом перманентного и интенсивного переписывания исходного марксистского проекта (в результате чего он оказался фактически замененным «историей партии»). Этот своего рода «исторический марксизм» (ничуть не больше схожий с исходной марксистской доктриной, чем, к примеру, «историческое христианство» с постулатами Нового Завета) по необходимости сохранял внутреннюю непоследовательность, поскольку постоянно воспроизводил заложенное в нем противоречие между марксистской доктриной (от которой в ходе «русификации марксизма» остался только академический «научный коммунизм») и советским диалектическим «творческим марксизмом».

Это относится, конечно, не только к «экономическим реалиям» (вместо рисуемого изобилия – тотальный дефицит), но и к обслуживающей их сфере самого «экономического производства», основанной на понимании социальной природы человека. Так, советская доктрина, как показал еще в 50–е годы Раймонд Бауэр, постоянно балансировала между классическим марксистским принятием социально–классового детерминизма в качестве объясняющего фактора социальной истории и волюнтаристской верой в направляемость исторического процесса. Баланс все время смещался к такому пониманию реальности, в которой было «все больше человеческого вмешательства и все меньше опоры на естественный процесс. Доминантной становится концепция человека, в которой он оказывался все более целеустремленным, все более хозяином своей судьбы и все менее и менее продуктом среды»[273]. В процессе этой перестройки происходит замена марксистского социологизма (он теперь объявляется «механистическим» и «вульгарным») сталинским активизмом (этот процесс, начавшийся еще в дореволюционном большевизме, получает резкое ускорение на рубеже 30–х годов и протекает во всех без исключения идеологических сферах – в философии (разгром школы Деборина), в истории (разгром школы Покровского), в литературоведении (разгром школы Переверзева) и т. д.). На уровне социального дискурса происходит кристаллизация ряда фундаментальных идеологических установок, знаменующих отход от ортодоксального марксизма и определяемых как «диалектический марксизм»: «диалектическая» позиция видела силу, динамику и противоречия в качестве внутренне присущего системе атрибута, мало связанного с внешней средой; сама система (в том числе социальная) стала пониматься «автогенетически», а социальный детерминизм более не рассматривался как тотальный[274].