Именно в тот вечер Гаврилов испытал тот высший пик блаженства, когда на одном вдохе познаешь все тайны бытия. Даже первый опыт узнавания и наслаждения женским телом не шел ни в какое сравнение. Чувство было намного острее, пьянило своей запредельностью.

Всю дорогу он поглядывал в зеркало на зажатого между двумя операми скрипача. При аресте и на допросе он еще более-менее держался, а тут расклеивался с каждой минутой. Гаврилов ждал, что вот-вот из черных навыкате глаз брызнут слезы. Но скрипач только кусал губы. А когда вздрогнули железные ворота Лефортовской тюрьмы и медленно поползли в сторону, открывая проезд машине, Гаврилов как по наитию развернулся на переднем сиденье и заглянул в лицо скрипача. И ошалел.

Оно медленно наливалось мертвенной бледностью. Это уже была маска, на которой еще жили глаза и тонко-тонко, как у птенца, дрожали веки. Не было избалованного поклонницами скрипача, не было любимца семьи и дежурного остряка диссидентских сходок. Был труп с окостеневшим лицом. Прошлое для него уже умерло, а будущего не будет никогда.

«Нет ада и врат, ведущих в него. Нет бездны и геенны огненной. Выдумали это все те, перед кем распахивались железные ворота темниц. Лишь им, умершим на пороге и до конца земных дней так и не воскресшим, людская молва обязана страшными сказками об аде. Только так никто и не понял этих мертвых пророков: ад — он всегда рядом, и врата его всегда открыты». — Мысль, ворвавшаяся в сознание, была настолько чуждой Гаврилову, что он невольно вздрогнул.

И вслед за этим знанием, обжегшим мозг, откуда-то изнутри поднялась теплая, вязкая волна удовольствия, Гаврилов рефлекторно сжал колени, вдруг захотелось рассмеяться, плюнуть в это мертвое лицо. Он не знал, откуда это в нем. Еле сдержался, отвернулся, развалился в кресле и закрыл глаза, пьяный от неведомого ранее чувства превосходства над униженным до последней черты человеком.

Самое странное, что Самсонов в тот вечер не ушел домой, дождался Гаврилова. Вполуха выслушав доклад, он молча кивнул на свободный стул, достал из-под стола початую бутылку коньяка. Гаврилов испуганно оглянулся на дверь. В коридорах управления было непривычно тихо. В кабинете горела только настольная лампа, освещая угол стола с одиноко белеющим листом бумаги.

— Сядь, молодой, не дергайся. — Самсонов небрежно плеснул коньяк в стаканы, повозился в ящике и выложил на стол коробку «Ассорти», тех самых, через унижение добытых Гавриловым. — По твоему очумелому виду я понял, что урок пошел в прок, так? — Гаврилов кивнул. — Я подписал твою характеристику. Работать ты у нас будешь. Больших звезд не гарантирую, но работать ты сможешь. — Он медленно высосал из стакана коричневую влагу, бросил в рот конфету. — Скажи честно, сладко было?

— Да, — кивнул Гаврилов, сразу же поняв, какую невыносимую сладость имеет в виду Самсонов.

— То-то, салага! Теперь я за тебя спокоен. Теперь ты дважды привитый. Как щенок, — хохотнул Самсонов, сверкнув хитрыми кабаньими глазками. По красному одутловатому лицу было ясно, что половину бутылки он высосал в гордом одиночестве. — Можно тебя и на охоту брать, не боясь, что подцепишь какую-нибудь заразу. — Он бросил в рот еще одну конфету. — Жаль, что тебе для первого раза попался этот консерваторский педрила, а не замминистра хотя бы. Вот тогда бы ты еще лучше понял, что от всесильной Зоиванны до дерьма лагерного лишь один шаг. — Он со значением посмотрел на притихшего Гаврилова. — Они жизнь превратили в сплошной праздник. Но праздник, заметь, как ни крути, всегда на нашей улице. На Лубянке. Кстати, с праздником тебя, Гаврилов. — Он чокнулся своим пустым стаканом с еще полным гавриловским. — С днем рождения, опер!

Самсонов оказался прав, через семь лет Гаврилов со злорадством прочитал об аресте директора Елисеевского гастронома. Андропов, придя, наконец-то, к власти, как капитан на тонущем судне, для наведения элементарного порядка приказал показательно вздернуть на рее первого попавшегося. Директора под улюлюканье толпы приговорили к расстрелу. И вообще, недолгое андроповское правление Гаврилов вспоминал как непрекращающийся праздник — один вид красных корочек валил на колени любого.

Гаврилов был так поглощен воспоминаниями, что едва успел среагировать на подрезавший его машину тупорылый «форд». Красные габариты были у самого бампера, когда он успел вырулить вправо, вспугнув маршрутное такси. Сзади кто-то отчаянно засигналил, и Гаврилов до отказа вдавил педаль в пол, старясь побыстрее уйти от опасного места. Можайское шоссе в этот вечерний час было запружено машинами, хлещущими друг друга по бокам холодной жижей, вылетающей из-под колес.

Так на полной скорости, время от времени ныряя в крайний левый ряд, он и пролетел ярко освещенные окна китайского ресторанчика, где обычно стояла машина ГАИ, едва расслышав трель милицейского свистка. Послушно принял к обочине и даже вежливо сдал задом, подрулив прямо к насупившемуся гаишнику.

Дел было на одну минуту. Он уже достал из нагрудного кармана удостоверение внештатного сотрудника Службы, еще раз помянув барскую щедрость Подседерцева. Машинально отметил, что он не единственный, кого тормознули гаишники. Вдоль обочины выстроились еще три машины, две иномарки и желтый газовский фургон. Водители, переминаясь с ноги на ногу, в меру таланта и опыта разыгрывали сценку «Да не виноват я, товарищ сержант».

Гаврилов приспустил стекло, но выходить из машины не стал. Знал, что эта пришедшая из-за границы мода доводит гаишников до белого каления, но с таким удостоверением можно ничего не бояться.

Гаишник поправил на груди белый ремень и подошел к машине.

— Старшина Петренко. — Он небрежно козырнул. Выражение его лица, красного от холодного ветра, ничего хорошего не обещало. Гаврилов отметил, какие невыразительные у него глаза, как две стальные пуговицы. — Документы — пожалуйста.

— Я спешу, старшина! — Гаврилов высунул в окно полураскрытое удостоверение.

— А это что у вас там? — Старшина указал жезлом в салон.

— Где? — Гаврилов невольно повернул голову. Старшина ткнул жезлом ему в плечо, Гаврилов вздрогнул всем телом, до хруста закинул голову, но крика не получилось, из горла с кашлем вылетели белые хлопья пены.

Гаишник распахнул дверь, перевалил Гаврилова на соседнее сиденье и сам сел за руль. Сзади дружно захлопали двери машин. И «гаишники», и «водители» занимали свои места.

Он пришел в себя от нестерпимого жжения в левой руке. Первое, что увидел, были глаза. Напрочь лишенные какого-либо выражения, словно два стальных шарика. Гаврилов рванулся, но тут же застонал от боли.

— Сиди спокойно. От электрошока еще никто не умирал, — спокойно сказал тот, кого Гаврилов запомнил в форме старшины ГАИ.

Гаврилов осмотрелся. Неизвестно как он оказался внутри фургона и намертво прикрученным кожаными ремнями к креслу. В кресле напротив сидел успевший переодеться в черные джинсы и свитер «старшина». В фургоне еще кто-то был, но Гаврилов разглядеть не смог. Мощный фонарь бил прямо в лицо.

На банальных беспредельщиков похитители похожи не были. Да и сняли его профессионально. Странно, но удостоверение не произвело на них никакого впечатления. Даже очень странно, круче «ксивы» в России просто не существовало.

— Эй, отмороженные, а вам не кажется, что вы нашли приключения на свою задницу? — Гаврилов пошевелил кистями рук, пытаясь ослабить ремни. — За меня же отвечать придется.

«Старшина» с минуту молча разглядывал Гаврилова, потом резко выбросил руку. Острый, твердый, как гвоздь, палец впился в мякоть под правой ключицей. Гаврилов изогнулся от боли, кто-то стоявший за спиной широкой ладонью закрыл ему рот.

«Старшина» опасной бритвой вспорол рукав гавриловской куртки до самого локтя. Гаврилов вытаращил глаза, пытаясь разглядеть, что будет дальше. Тонко пискнул, когда лезвие, вспоров рубашку, холодом царапнуло по коже. Из-за спины свесилась рука со шприцем. Гаврилов что было сил уперся ногами в пол, выгнулся дугой. «Старшина» небрежно ткнул его кулаком в живот. Гаврилов сипло выдохнул и согнулся от боли, насколько позволили ремни.