— Анна, в один прекрасный день…
— Не хочу слышать от вас ничего подобного. Мне не следовало сюда приезжать. Я должна была остаться в Англии. Это был бы наилучший выход.
— Я был вдали от вас, но ничего не забыл. Ваш образ преследовал меня с того самого вечера в Доме Королевы. О, Господи, как я допустил, чтобы это со мной случилось!
— Когда-то вы ее любили.
— Никогда.
— Но женились.
— Я хочу рассказать вам, как это произошло.
— Не надо. Это не даст ничего хорошего.
— Но вы должны знать, должны понять.
— Я и без того понимаю, что вы ее разлюбили.
— Анна, иногда мне кажется, что она сошла с ума. Иногда думаю, она всегда была сумасшедшей.
— По-своему она вас любит.
Он насупился, прикрыл ладонью лицо.
— Я ее ненавижу, — четко выговорил он. — Ненавижу за то, что она из себя представляет, и за то, что стоит между мной и вами.
— Мне невыносимо слышать от вас такие речи.
— Только в этот вечер, Анна. Сегодня я должен рассказать вам правду. Хочу, чтобы вы знали, как это случилось. Нас с вами свело, столкнуло провидение. Вы были еще ребенком, но меня что-то толкнуло к вам — откуда мне было знать, что это было? Только много позже, придя в Дом Королевы, я понял, что это было. И я сказал себе: «Ты должен уйти, исчезнуть. Никогда больше не видеть ее, потому что чувство, которое вспыхнуло между тобой и ею, — нечто такое, чего ты не знал прежде, и едва ли сможешь совладать с ним». Я ведь никакой не герой, дорогая. Мне нужны вы. Больше всего на свете… Хочу вместе плавать, быть с вами рядом в любую минуту дня и ночи, никогда не разлучаться. Мы должны стать частью друг друга. Вот в чем я уверен. Мне это открылось еще тогда, в Доме Королевы, но теперь я в этом уверился в тысячу раз больше. Анна, нет для меня другой на этом свете, а для вас другого. Ясно?
— Я знаю, что для меня это так и есть, — ответила я.
— Дорогая моя Анна, вы так искренни, так прямодушны, не похожи на всех, кого я знал раньше. Когда я вернусь, заберу вас домой. Но это не все. Мы больше не будем разлучаться, должны быть вместе…
— А Моник?
— Она останется здесь. Это ее родина, она часть этого зловещего острова.
— Вы считаете его зловещим?
— По отношению ко мне, во всяком случае. Здесь я знал одни беды. Та ночь огненных танцев была настоящим кошмаром. Она и сейчас мне часто снится. Душный вечер, яркие звезды, луна. Ритуал всегда падает на полнолуние. Весь день не умолкают барабаны, призывая народ на эту сторону острова. Сами поймете, что я чувствовал, когда увидите. Я был словно опьянен, весь отдался возбуждению. Тогда я не осознал зла. Понял, только когда пошли несчастья. Здесь я женился. Здесь лишился своего судна. Пережил самые большие беды за свою жизнь. Мне не стоило бы заговаривать об этом, но сегодня особый вечер. Сегодня мы не прячемся за условности, говорим то единственное, что имеет смысл: правду. Я должен передать ее вам, чтобы вы увидели ее моими глазами. Я не вынесу, если не смогу. Нисколько не оправдываю себя. Все, что произошло, произошло по моей вине. Только представьте: эти барабаны, чуждость всего окружающего, ощущение, будто поток несет тебя к развязке, неотвратимому крещендо. Мы сидели в большом круге, пили местный напиток. Называется «гали», готовится специально для данного ритуала и подается в раковине кокосового ореха. Они называют его «огненной водой». Огненные люди варят его в своем доме. Они находятся в центре празднества. Они не хотят, чтобы островитяне перенимали европейский образ жизни. Мне кажется, это и есть главная цель пиршества и танцев. Видите, опять я словно оправдываю себя… Возбуждение, опьянение. Здесь же оказалась и Моник, одна из них и в то же время не вполне посвященная. Тоже участвовала в плясках: тогда она была здорова… Кончилось тем, что я вернулся с ней в Карреман.
— Вовсе незачем мне об этом рассказывать, — сказала я.
— Но я хочу, чтобы вы поняли. Это было вроде западни, ловушки, и я в нее попался. Назавтра мы отплыли в рейс, а когда вернулись пару месяцев спустя…
— Понимаю. Вас поставили перед фактом неизбежности женитьбы. Об этом позаботилась старая нянька.
— Мадам де Лауде, старуха нянька, сама Моник — все были настроены решительно. На мне еще сказывались злые чары острова. Я был глупец. О, Господи, Анна, если бы вы знали, какой я был глупец! И сейчас им остаюсь, коль рассказываю об этом, представляю себя в невыгодном свете. Подобные вещи честный человек предпочитает держать про себя… Анна, прошу вас, не бросайте меня… любите… Только напоминая себе об этом, я способен чувствовать себя хоть чуточку счастливым. Когда ее охватывает очередной приступ безумия…
— Пожалуйста, не надо об этом! — испуганно вскрикнула я. — Даже думать не надо.
Я была ужасно напугана. Он назвал остров зловещим. Я способна была поверить, что в этот самый момент над нами нависала какая-то еще неведомая беда. Я подумала: навсегда запомню этот сад с его густыми зарослями, душный пряный воздух, глухой гул насекомых — как запомнила другой сад, на противоположном краю света, сырой, напоенный моросью, едва уловимым ароматом маргариток и хризантем и влагой земли.
Вдруг ко мне пришла ясность. Я любила его, давно знала о своем чувстве, но до сих пор любила как сильного героя, баловня судьбы, победителя, а теперь увидела в слабости и поражении, и еще больше полюбила за эту беззащитность! Меня ужаснул тяжкий груз свалившейся на него драмы. Может ли выпасть мужчине жребий хуже, чем быть женатым на женщине, которую он ненавидит, и при этом оказаться в этом положении из-за собственной юношеской глупости? Когда этот мужчина — Редверс, человек сильных и глубоких страстей — когда он влюбляется в другую женщину, ситуация оказывается не просто трагической — она делается опасной.
Всем своим существом я чувствовала эту страсть — пока еще сдерживаемую — и представила Моник, дерзкую, безрассудную, обезумевшую от ревности. Но даже в такой момент меня поражала невероятность, неуместность собственного положения — я, простодушная, непритязательная Анна, оказалась в самом центре вихря страстей. Неужели и я, под стать им, способна на безумства?
Он взял меня за руки: на меня нахлынула волна нежности и потребности защитить его… всех нас, включая Моник.
Я была немало удивлена, услыхав собственный холодный голос, изумилась своей способности даже в такие моменты оставаться как бы сторонним наблюдателем.
— Давайте спокойно посмотрим на все происшедшее. Мы с вами не первые мужчина и женщина, оказавшиеся в подобной ситуации. Я часто думаю, что, если бы тот вечер в Доме Королевы выпал нам до вашего приезда на остров, все могло бы сложиться по-другому. Трудно переоценить роль времени в том, как поворачиваются наши жизни. Я не раз задумывалась об этом под тиканье часов из всех углов Дома Королевы.
«Даже теперь, — мелькнуло у меня в голове, — я упоминаю об этом, только чтобы хоть что-нибудь сказать. Пытаюсь выиграть время. Хочу его успокоить, внушить, что мы не должны больше так встречаться».
Он еще крепче прижал меня к себе, я отчаянно взмолилась:
— Нет! Мы теряем рассудок. Мы должны держать себя в руках.
— Анна, так будет не всегда.
Откуда-то издалека донесся резкий вскрик птицы. Он напомнил мне язвительный смех.
— Я должна идти, — сказала я. — Что если нас видели?
— Анна, — просил он, — не уходи.
Он крепко держал меня. Его губы прижались к моим. И опять донесся этот ехидный хохот.
Тут стало ясно, что мне решать, я должна была показать свою выдержку. Вероятно, я должна была благодарить за это суровую выучку тетю Шарлотту, всегда отмерявшую полной мерой презрение всем, кто нарушал нравственные законы. Вдруг она словно встала передо мной в этом саду: не кислая и едкая, какой часто бывала, но без всяких признаков жизни, такая, какой я видела ее в гробу, — и снова надо мной нависло подозрение в убийстве.
Нынешнее мое положение было даже рискованнее, чем то, в котором я однажды оказалась в Доме Королевы, но и там меня заподозрили в убийстве. Что будет, если, проснувшись однажды утром, я узнаю, что умерла Моник? Что если возникнет подозрение в насильственной смерти? Если найдутся доказательства?
