Бродим от одной более или менее знаменитой могилы к другой. Снова пересечение двух историй: для меня это история, причастная моей биографии, для них — чужая. Объясняю, кто есть кто, если знаю. Рассказывая об одном, с упреждением оглядываю ближайшие окрестности, чтобы заметить следующую могилу известного мне лица. И так, блуждая взглядом, натыкаюсь на сравнительно недавнее захоронение, как бы еще не вполне завершенное. Увядшие цветы не убраны, но поверх уложены свежие. Немолодая женщина, не без труда склонившись, пробует навести порядок. Скромное, но достойное надгробие. Подойдя чуть поближе, я различаю надпись:

Поскребышев Александр Николаевич 1891–1965

К счастью, я могу разговаривать со своими студентами на языке, который понимает примерно пятнадцать стотысячных населения Земли, риск быть подслушанным невелик. Lapsed, говорю я, tulge siia ruttu, то есть — ребята, быстро сюда! Вот эта женщина, которую секретарь Сталина нашел у себя дома на другой день после ареста его жены! Вот его сталинская жена! Вот она убирает цветы на могиле назначенного ей некогда мужа!

Всего лишь такая себе старушка. Но — оттуда.

Для группы художников из Эстонии времена на мгновенье смыкаются. Чужая, далекая история предстает как мертвоживая повседневность.

И впрямь мне везло в то лето.

О смерти Владимира Ворошилова я узнал 10 марта 2001 года из сообщения радио «Свобода». Автор и создатель популярной телеигры «Что? Где? Когда?» Владимир Ворошилов, сказал диктор, скоропостижно скончался сегодня на даче в Переделкино. Причина смерти 70–летнего телеведущего — сердечный приступ.

Володя Ворошилов был моим студентом.

В те времена, в пятидесятые годы, многие ребята из России и других республик приезжали в Таллинн за высшим художественным образованием. Причин было несколько. Первая была та, что в наш институт поступить было легче, чем в московский Суриковский или ленинградский Репинский. Секрет был простой: в Эстонии не было в то время художественного училища, а из России приезжали со средним специальным образованием; при этом главное на вступительных экзаменах тогда было одно — уметь хорошо рисовать, и жесткая муштра российских училищ тут была как нельзя кстати. Эстонцам трудно было конкурировать с приезжими. Другая причина — по российским училищам бродили темные слухи, что в прибалтийских институтах больше свободы. Словом, в институте были большие группы студентов из России, позднее потянулась молодежь из других республик; одно время была крупная украинская колония, позднее — молдавская.

Володя Ворошилов был в одной из первых русских групп, которым я преподавал длинные курсы истории искусства и эстетики; всего учебы было шесть лет — шестой год был дипломный, а пять лет подряд студенты вынуждены были слушать меня по разу, а то и по два в неделю. Так что мы с Володей встречались часто. Этим я вовсе не хочу сказать, что своей образованностью он обязан мне. Напротив, я в этом сомневаюсь. Я даже помню, что на экзамене по искусству XIX века Володя кое — чего не знал, не из искусства, а из самой истории, да еще такое, о чем в великой игре спрашивать стыдно, засмеют…

Нет, нет, своей образованностью он был обязан себе.

За долгие годы преподавания мне попадались студенты самого разного характера и качества. Иных я не смогу вспомнить даже под пыткой. Были одаренные художественно, и это хорошо, но мне, не только критику, но историку и теоретику, интересны были еще и умники. Таких за все годы было немного, их—το я помню, а с некоторыми переписываюсь до сих пор. Володя был один из умных и способных, все вместе. И специальность он выбрал самую интеллектуальную: театральную декорацию — сценографию, если по — нынешнему, — где одной живописью не обойтись. Вид занятий был по мерке личности.

Трудно вспомнить его курсовые работы — прошло скоро полвека, не требуйте от меня невозможного. Хорошо хоть, что я помню его дипломную работу и скандал, сопровождавший ее защиту.

Он представил на защиту эскизы декораций и костюмов к спектаклю по пьесе Оливера Голдсмита «Ночь ошибок». В те времена уже это было вызовом — хрущевская оттепель растопила только кромку ледника. Западная пьеса, восемнадцатый век, — все это выглядело сомнительно и пахло намеренным уходом от актуальных проблем советской современности, не говоря уж об интеллигентском снобизме. Почему было не взять полноценную пьесу Вирты или там Корнейчука?

Председателем Государственной комиссии в тот год… Кстати, почему Государственной? Почему наш институт назывался Государственный художественный и т. д., почему я кончал Государственный университет, посещал Государственную филармонию и Государственные академические театры? Разве с ними конкурировали частные, или хотя бы кооперативные, или межколхозные университеты? Католические художественные институты или православные консерватории? Я думаю, дело тут было не в смысле, указание на государственность в этом случае было очевидной бессмыслицей. Решающей была акустическая и тем самым эстетическая сторона дела: слово звучало величественно, державно, левитановски (я не художника имею в виду); вслушайтесь только в центральную группу «СУДАРСТВ» или, еще лучше, «УДАРСТВ», чего стоит хотя бы только Р после величественного А, вот это АРР! А взрыв четырех согласных подряд!

Для наибольшей объективности оценок, исключения жульничества и приписок (в чем подозревался каждый советской гражданин и каждая институция, и не зря) Государственную комиссию по приему Государственных экзаменов и защите дипломных работ в Государственных институтах должен был возглавлять посторонний авторитетный художник или ученый. В тот год когда Володя Ворошилов защищал диплом небо послало нам из Москвы скульптора С. Алешина, фигуру нешуточную: он участвовал еще в исполнении ленинского плана монументальной пропаганды в восемнадцатом — девятнадцатом годах, был упомянут во всех историях советского искусства и мог считаться сакральным объектом.

Итак, защита.

Расставив для обозрения стенды с эскизами и макеты декораций, Володя, как и полагалось, рассказал о своем понимании пьесы, о видении будущего спектакля и о процессе работы над дипломом. Я должен напомнить, что в те времена истолковывать старинные пьесы на современный манер было не принято, декорации и предметная среда должны были отвечать духу и стилю эпохи, а актерам полагалось выходить на сцену одетыми, это во — первых, и даже одетыми по моде того времени, к которому действие было отнесено автором. Сценограф должен был разбираться в этих вещах — ив своей вводной речи Володя показал, что разбирается превосходно. Но, говоря о костюмах, он допустил неосторожность. Что касается костюмов, сказал он, то я пересмотрел много материала, но когда я открыл альбомы с репродукциями Хогарта, я нашел там все, что нужно. Для верности, однако, он напомнил, что Хогарт был современником Голдсмита. Я же, тоже для верности, напомню, что Уильям Хогарт — один из величайших английских мастеров XVIII века и что в его картинах и гравюрах, нередко сатирических, развернута единственная в своей достоверности картина нравов тогдашней Англии.

После дипломника, как полагается, выступили руководитель и рецензент; оба высоко оценили работу. И тогда поднялся для выступления сам Председатель Государственной комиссии, знаменитый скульптор, чей проект памятника Карлу Марксу был удостоен критических замечаний самого Ильича. В этом месте своих слов у меня не хватает; я буду заимствовать: вид Алешина был ужасен, он был как божия гроза.

— Что же это такое! — загремел он. — Дипломник выполнил эскизы маслом! А кто ввел эту моду — писать театральные эскизы не темперой, а маслом? (В этом месте была выдержана трагическая пауза.) Художник — импрессионист Коровин, сурово осужденный советской общественностью! (Еще одна театральная пауза.) Как теперь по таким эскизам будут исполнять декорации?! (Риторическая пауза…)

Зал скептически замер. Художник — импрессионист Коровин, заодно с остальными импрессионистами, уже переставал быть идеологическим пугалом, а в Эстонии — и подавно. Кроме того, эскизы декораций делаются не для технических исполнителей, а для фиксации общей пластической концепции спектакля; исполнители же в эскизы не смотрят, а получают специальные подробно проработанные образцы.