Где‑то в моем архиве должна храниться программа этой конференции. Но я и так помню, что мой доклад был на животрепещущую тогда тему — о типическом в искусстве. Тема была задана самой партией. Незадолго до того произошел XIX ее съезд, где вместо Сталина главный доклад делал Маленков, а дряхлый вождь провещал лишь короткую афористическую речь. Доклад для съезда партии полагалось составлять универсальный, в него должен был входить специальный раздел «о литературе и искусстве»; без него художники страны чувствовали бы себя осиротевшими. Действительно, Маленков сообщил партии и народу нечто о типическом: типическое, говорилось в докладе, не есть статистическое среднее, типично то, что верно выражает сущность данной социальной силы, — и т. д. Эти глубокие истины мне предстояло комментировать и интерпретировать. Теперь я мог бы позволить себе назвать свою акцию перформансом — так вот, мой перформанс был не так прост, как может показаться. Дело в том, что пристальное изучение партийно — эстетического документа имело непредвиденные последствия: памятливые литературоведы в ходе штудий обнаружили, что весь текст о типическом списан слово в слово со статьи в советской Литературной энциклопедии издания 1932 (или что‑то в этом роде) года, то есть энциклопедии, безусловно, идеологически порочной и запрещенной к чтению; автор статьи, разумеется, был посажен в 1937–м и сурово наказан. То ли кто‑то из референтов (если по — нынешнему, спичрайтеров) халатно отнесся к своей задаче и списал скомпрометированный текст, то ли сам, что маловероятно, не нашел другого пособия под рукой и по незнанию доверился ошибочному изданию — трудно сказать. Но скандальное известие быстро распространилось среди заинтересованных лиц и стало известно мне. То есть я знал, что в своем скромном докладе излагаю и комментирую запретную статью репрессированного автора, воскрешенную по оплошности главным после Сталина секретарем ЦК. Лаоссон слушал меня с неослабным вниманием, глубоко вникая в каждое слово, я чувствовал это своим затылком.

Но не я, старший преподаватель, только что принятый на работу в институт на полставки, был главным кандидатом в заговорщики; тут требовалась фигура покрупнее.

Доклад Лео Соонпяя был посвящен каким‑то проблемам политики или идеологии эстонских социалистов 30–х годов. Я в этом тогда не разбирался и плохо понял суть дела.

Заключительное заседание конференции, ввиду чрезвычайной заинтересованности всего института, проходило в Доме художника. Опять зал был полон. Но Лео Соонпяя отсутствовал — у него в это время была лекция; в таких случаях отсутствовать разрешалось.

В самом конце заседания слово взял Лаоссон. Его речь целиком была посвящена разоблачению ошибочного и вредного доклада Л. Соонпяя. Исторические и, главное, идейные ошибки докладчика вынудили председателя Комитета задать главный вопрос: как такому человеку может быть доверено воспитание художественной молодежи?

Нужно ли объяснять, что, несмотря на классическую форму, вопрос был не риторический, а, напротив, совершенно практический — указующий и направляющий? Полностью синонимичным ему было бы выражение: «Немедленно гнать Соонпяя в шею».

Напоминаю, Лео Соонпяя не присутствовал, разгром был устроен за его спиной, и ответить он не мог.

Кафедра решила сопротивляться. Собственно, никакого такого решения не было, была спонтанная реакция. Первым кинулся было Лео Гене, но я его остановил: вскоре Лаоссон должен был подписать приказ о его переводе из Тарту в Таллинн, ему не следовало рисковать.

Самое удивительное было то, что Лехт предоставил мне слово! Это было нарушением священных правил: высший из присутствующих руководителей выступал, судил и смеялся последним.

Оказалось, что я не зря провел пять лет — и каких! с 1946–го по 1951–й — в стенах Ленинградского Ордена Ленина Государственного Университета имени А. А. Жданова: я строил свое выступление по всем правилам тогдашней демагогики. Сделав как бы невинный обзор всей конференции и украсив речь приятными замечаниями, я лишь под конец перешел к Лаоссону. Тут была кульминация. «Товарищ Сталин, — восклицал я с положенными интонационными переливами, — учит нас, что пока дискуссия не завершена и верное решение не установлено, можно и необходимо высказывать различные мнения! Это показал и опыт недавно завершившейся дискуссии по вопросам языкознания…» — и пошел, и пошел! Против товарища Сталина Лаоссон ничего сказать не мог.

Когда моя страстно — партийная филиппика подходила к концу, я краем глаза заметил, что ладони директора уже приготовлены для аплодисментов. И правда, не успел я выдохнуть, как Лехт хлопнул первым, а за ним, как по команде, весь зал. Нет, команда тут была не при чем — это был редкий миг единения директора и вверенного ему коллектива.

После меня в защиту Соонпяя выступила еще Хелене Кума.

Лаоссон удалился молча, раунд был проигран, ясно было, что Лехт так легко Соонпяя не сдаст.

Но и Лаоссон был не мальчик. Более того, он был мастер.

Спустя некоторое время председатель Комитета уехал в командировку. В дни его отсутствия — именно в дни его отсутствия! — в газете «Rahva Hддl» («Голос народа») появилась большая статья без подписи, то есть — выражающая мнение редакции, а поскольку «R. Н.» была органом ЦК, то и мнение ЦК КПЭ. Статья называлась: «Вместо научного исследования — ошибочный и путаный доклад». Там было написано все то, что Лаоссон говорил на конференции, включая роковой вопрос о возможности использования такого, с позволения сказать, ученого и педагога на преподавательской работе. Так конструировалась новая ситуация: это не Лаоссон пишет, это «общественность поддержала позицию Комитета», так оно тогда называлось. Общественность требует! И Комитет по делам искусств, и Художественный институт должны реагировать, должны ответить делом на справедливую критику.

Кафедра пишет ответ в редакцию. Ответ редакцию не удовлетворяет. Происходит заседание кафедры с участием представителей Комитета и редакции, дискуссия ничем не кончается. В Комитете созывается специальное собрание общественности для обсуждения «дела Соонпяя» — и снова добиться изгнания Соонпяя не удается. Словом — Лехт Соонпяя не сдал. Я должен это подчеркнуть, поскольку наша аргументация, сколь бы логичной или демагогичной она ни была, не должна быть переоценена; она не имела бы эффекта, власть была у чиновников.

Да, Фридрих Карлович был узок, партиен, прямолинеен, архаичен. Но несколько судеб он если не спас, то существенно улучшил, а это в те суровые времена было не так мало.

Наконец, невозможно не упомянуть об еще одной грубой политической ошибке Ф. Лехта: летом 1951 года он принял меня на должность старшего преподавателя кафедры истории искусства — с половинной нагрузкой. В том самом 51–м году, когда государственный коммунистический антисемитский интернационализм торжествовал повсеместно. Единственная еврейская организация в стране — Еврейский антифашистский комитет — была распущена, ее председатель, великий актер С. Михоэлс, был убит, другие члены Комитета сидели в МГБ, где из них выбивали признания в шпионаже; в августе 1952 года их тайно расстреляют. В газетах что ни день печатали гадкие антисемитские статьи, борзописцы подробно описывали выковырянные из архивов судебные дела пяти или десятилетней давности — лишь бы в них замешаны были лица еврейской национальности. Раскрытие псевдонимов, если за ними скрывались еврейские фамилии, стало любимым занятием патриотов. Не за горами был процесс врачей — убийц.

Черт догадал меня родиться в этой стране и окончить университет в тот год.

Мало того, что моя фамилия была Бернштейн. Не менее омерзительно было то, что я посмел хорошо учиться, в дипломе стояли одни пятерки. Следовало принять необходимые меры. Под руководством партийной организации факультета (секретарь — Марк Кузьмин, пьяница) меня окатили с головы до ног помоями и вытолкали на улицу. В течение нескольких лет после окончания мне никак не хотелось заходить в помещения институции, которую принято называть aima mater, то есть мать- кормилица.