Кошмар. Он горлопанит в присутствии 3. и стукачки Зофьи о совершенно безобразной выставке Малле Лейс, устроенной в обход всех законов и правил. Ибо зарубежные выставки, как, впрочем, и выставки в отечестве, — дело государственное, идеологическое, и никакой самотек здесь недопустим! Я‑то об этой выставке все знаю, знаю, что Малле с мужем сейчас в Варшаве, я собираюсь ей позвонить и встретиться, — конечно, можно встретиться и в Таллинне, но в Варшаве‑то пикантней. Однако этим знать о выставке никак нельзя. Поэтому я откликаюсь на грохот Струмиллы холодно, точнее — совершенно незаинтересованным молчанием, и быстро открываю другую тему — кажется, удачно. Вечер прошел мирно, все как бы обошлось, но Струмилло пошел нас провожать: поздно, ночь, знаете… Мы пересекаем по диагонали возрожденную из картин рыночную площадь, и тут Анджей тащит нас к углу, где светятся окна какой‑то галереи, а за окнами переливаются красками прекрасно освещенные сериграфии Малле. Вот, вопит Струмилло, вот ваша выставка!

— Странно, — открывает свой рот эта старая жаба Зофья, — в утвержденном плане сотрудничества с Польшей этой выставки нет!

— Что это за выставка, Борис Моисеевич? — поворачивается ко мне 3.

— Не имею представления, — отрекаюсь я, предчувствуя неминуемый донос и неприятности для Малле.

— Как же так, — продолжает тему 3., — вы ведь в Эстонии всё знаете.

— Не всё, — вру я на своем.

 А сам думаю, что ой как нехорошо получилось из‑за этого энтузиаста; он, как всегда, хотел лучшего, которое, как мы знаем, враг хорошего. Надо поправлять дело.

 И ранним утром, в поезде, я отправляюсь к полякам из ихнего союза и рассказываю о неприятном событии.

 О, тут же соображают они, без проблем. Это выставка из польских частных собраний, Малле тут не при чем; вещи из коллекции такого‑то и эдакого‑то… У нас все в открытую.

 И они отправляются в купе ВВЗ, чтобы пригласить его посмотреть выставку! Но допускают неосторожность. Кто‑то говорит:

— Пан 3., пан уже знает, что у нас тут выставка Малле Лейс…

 У 3. была интересная физиогномическая особенность — полуопущенные веки. Так было не от высокомерия, а от природы. За это народ — искусствоведы и критики — прозвал его «Вий», без злобы, просто по сходству. После упоминания о выставке он чуть поднимает голову, чтобы посмотреть на говорящую, — и отвечает:

— Не знаю.

 Господа, остановитесь на мгновенье и вдумайтесь. В. В. 3., секретарь Союза художников СССР, несколько часов назад разглядывавший выставку, пусть через витрину, и исследовавший ее корни, отвечает — «не знаю».

 Почему он так сказал?

 Вот — вот. Никто не хочет брать на себя ответственность. ВВ тоже. Если бы он знал, надо было бы доложить, сигнализировать, поднять вопрос, разобраться, сообщить в Эстонию… А так — не видел, не ведал.

 Впрочем, мне неизвестно, чтобы ВВ намеренно пакостил людям, во всяком случае, я о таком никогда не слыхал.

 Польские референтши, не соображая относительно глубоких причин незнания, но быстро поправившись после первой ошибки, пригласили его посетить выставку, когда он вернется в Варшаву. ВВ, опустив веки, вежливо поблагодарил и пообещал, что если будет время, то непременно.

 Как же, как же, ждите.

 Выставка — фестиваль «Штука факту» в Быдгоще была сделана на широкую ногу. Выставка занимала множество зал, полных современного, очень современного и опережающего современность искусства. Почему она называлась «Искусство факта», я тогда не понял. Разве что… вот, если принять, что всякий антропогенный феномен есть факт, тогда конечно. Да, реализма было действительно маловато — видимо, потому, что наша помощь только подоспела, т. е. даже еще не подоспела, но была, так сказать, подготовлена к оказанию.

 Едва удалось поверхностно осмотреть экспозицию, как настало время торжественного открытия. Речи, все в галстуках, перерезывание ленточки, шампанское, скромная хрустящая закуска, сигаретный дым, непринужденное общение на фоне артефактов искусства. Вечерело, высоколобая тусовка становилась утомительной. Между тем, я вычитал в газете, что на театре сегодня дают три одноактные пьесы, так наз. «едноактувки», Славомира Мрожка. До тех пор я знал о Мрожке толь — ко по его смешным рисуночкам в любимом журнале, на нашей родине его не печатали и не ставили, а на его собственной — печатали и ставили, хотя в свирепые времена позднего правления Гомулки, в конце 1960–х, он из Польши уехал и жил за рубежом, кажется в Швейцарии. Отечественные коллеги в театр на польском идти не желали, но некую польскую художницу, Тересу, мне удалось увлечь; с тех пор началась наша дружба.

 Едноактувки были замечательные. Первая называлась «Стриптиз», другая — «В открытом море», третья — «Забава», так по — польски. Польско — русский словарь дает следующие значения: забава, игра, увеселение; боюсь, что этого мало, есть там идиоматический остаток, указывающий на особо высокий градус веселья, некий элемент оргиастического неистовства… Впрочем, на мрожковскую забаву в стихах моего польского — на слух — не хватило, ничего я там не понял, а спутницу спрашивать стеснялся. Зато первые две пьесы были замечательные.

 «В открытом море» у нас позднее, при возросшей свободе, публиковали и даже ставили. Насчет «Стриптиза» — не знаю. Но должен предупредить всех, кто не видел «Стриптиза» и чего‑то ждет, — ничего такого. О таком — потом, а тут на сцене происходил совсем другой стриптиз, духовный, хотя персонажей (оба мужчины) по ходу действия и раздевали физически, не до безобразия, но раздевали. То было, однако, символическое раздевание, которое следовало читать как разоблачение. Мрожек написал остроумное и злое философское эссе о свободе в условиях отсутствия свободы, о жалких ухищрениях оправдательной диалектики и о понятиях — оборотнях; в сегодняшней Польше оно может быть воспоминанием, но в середине семидесятых это была гремучая смесь. Впрочем, размышления на темы свободы не вянут.

 Проводив Тересу, я вернулся в свою гостиницу. День был прожит не зря.

 Но никто не знает, что ему готовит Фортуна, — недаром ее принято изображать стоящей на шаре…

 В вестибюле гостиницы было оживленно: вечерним поездом из Варшавы подвалил еще народ. В их числе оказались мои друзья, которые сейчас терпеливо стояли в очереди за номерами. Мы обнялись и приступили к болтовне. И вот тут…

 Вот тут ко мне подходит художник Штука, мне уже знакомый с банкета в Варшаве, ибо он — секретарь польского Союза художников по внешним сношениям, так сказать, секретарь иностранных дел, но очень славный.

— Борыс, — говорит он мне, — пойдем до Михала!

 Кто такой Михал — неясно, но вообще‑то двенадцатый час, встали утром затемно на ранний поезд, в театре я уже побывал.

— Нет, — говорю, — спасибо, пора спать, ночь, завтра с утра уже заседание Совместного Секретариата, а вдруг мне выступать, надо бы еще взглянуть в свои записки…

 Я будто бы уговорил Штуку. Но через минуту в зале появляется сам Председатель Союза и направляется ко мне. Он подходит и повторяет приглашение поехать к Михалу…

 Про Председателя я уже знал кое‑что, вести были невероятные; как говорилось на тамошнем языке — nie do wiary! Рассказывали, что он занимает это место два или три срока. Все хоть раз в жизни видели родео — усидеть на бешеном быке пару десятков секунд уже считается достижением. А Председатель Союза художников Польши (Zwia, zek Polskich Artystow- Plastykфw) сидел в своей должности долгие годы! И это находясь между буйным многопартийным станом польских «артистов — пластиков» и Центральным Комитетом Польской Рабочей Партии! Какими дипломатическими талантами, какой дворцовой сноровкой надо было обладать, чтобы править столько времени! Ришелье, ну решительно Ришелье, или, еще лучше, Талейран, да, Талейран, не иначе. На фигуру такого масштаба смотришь с невольным трепетом.