— Брось ты мне, Ваня, чепуху городить. С тобой хоть стой, хоть падай. Шуток не постигаешь. Я ж тебя умней видел! Это ж Пушкин стихи написал. А его взяли потом и безотлагательно убили из пистолета, — отмахнулся от Хитрогрызова, словно от надоедливой мухи, Чичиков и принялся с ничуть не извинительным раздражением что-то объяснять «академику», а потом ещё и поучать Лысого.
— Что вы такое говорите? Сашку убили? Надо же? Из пистолета! Как же так? — глубоко задумался над судьбой поэта Хитрогрызов и надолго ушёл в себя. — «Нет, тут не на шутку сатана вмешался, — думал он, сильно почёсывая свою макушку». Гарнизонный полковник тоже зачесался, потрогал кобуру и озадаченно затихнул.
Прелестница Зухра давно себе знала, что «…женщине легче поцеловаться с чёртом, чем назвать другую красавицей…» Потому она прямо от прилавка ресторанного гардероба и принялась злокозненно сводить свои счёты с Айгуль за давнюю, но живую обиду или скоропостижную отставку с ночной декламаторской должности у Мудрецова безо всякого творческого конкурса. И в этом она, конечно, преуспела. Зухра не только шепотком, но и публично принялась топтать пэтэушницу Ахдамову язвительными рекомендациями оставить в покое Петрушкины достоинства и взяться наконец-то за себя. Насоветовала Айгуль сделать себе у ветеринаров штук семь операций, сдать в прокат панельным девочкам свои сумасбродные наряды и бантики и сесть на полнейшую диету, ибо с таким контрабасом, как у неё фигура, дешевле и разумнее всего утопиться, причём сегодня. С её слов вырисовывалось, что «для степной коровы Айгуль», ободранной [нрзб и нрзб] Айгуль и [5 нрзб] Ахдамовой, других путей снова подняться до уровня востребованной вокзальной шлюхи у неё уже не осталось. И хороших бабок ей теперь на своей конфорке не наварить. Не о достойных старых женщинах здесь она, понятное дело, заявляла, а о денежных купюрах в сопоставимых количествах. А когда Зухра перечислила Ахдамовой проблемные места, где бы ей в первую очередь потребовались лапы опытных гинекологов, психиатров и таксидермистов, у девушек завязалась нешуточная силовая толкотня и даже потасовка за прямой доступ к микрофону. Однако кто-то из присутствующих здесь болельщиц Ахдамовой, что по очкам уже продувала единоборство, спас положение и вовремя подал сигнал в службу безопасности ресторана об угрозах серьёзной опасности для остальных дам города, поскольку в эфире уже полились невыгодные для некоторых из наличествующих здесь дамочек пронзительные аналогии и сопоставления.
Впрочем, их диспут вскоре увял практически и сам по себе, так как Зухра уже перекинулась на первую леди города Елизавету, выложив ей центнер изумлений тем, что она терпит, хоть и не каждый день, но под одним одеялом с собой такого солдафона, каким является хоть и будущий мэр, но танкист и Афоня. Тут же она взахлёб разрисовала, какой у неё бой-френд Павел Иванович Чичиков на деле и в быту. Насколько он крепкий, но мягкий, стремительный, но нежный и до того ласковый в своих всепоглощающих фантазиях, что перевернул всю её внутреннюю суть вверх ногами. Что именно «Паша» широко распахнул для неё мир искушений и безудержного сладострастия. Что «Павлик» закружил её любовью до смерти, и сообщил её эластичному стану гамму незнаемых рассудком чувств. Потом Зухра и о своём завтраке с губернатором поведала, и о том, что «берёт с собой и Пауля», о первых петухах особенно не забыла и о чём-то рассказала ещё. Может быть, даже и косметическую тему об Айгуль кратко возобновила и затронула. Пошепталась с Елизаветой Пронькиной ещё и бог знает куда испарилась с таким же победоносным видом, как и появилась в ресторанной раздевалке. Да и первая леди Елизавета убежала за нею вслед куда-то, хотя и в другую сторону. Одна лишь Айгуль так и осталась сидеть на регистрации почётных и непочётных гостей, злобно озираясь вокруг и размышляя, на ком бы ей отыграться, хотя Петрушка и сказал сегодня, что дела у них налаживаются.
Интересно заметить, что Афанасий Петрович во время шумного единоборства визгливыми девичьими скандалами ничуть не проникся. Зато он оживленно отреагировал на восшествие на паркет с невозмутимо непристойным опозданием в прошлом отца, а теперь уже временно отставленного, но не в меру беззаботного гвардии подполковника запаса Аверкия Семёновича Гармошкина в новом партикулярном платье и с бабочкой на шее. Впрочем, на его явление восторженно среагировали и многие другие почитатели его таланта, и даже артисты.
— Батюшка, который у вас час нынче, если у нас уже все давно дома? — лукаво поинтересовался у него Бронькин, посылая косой взгляд в сторону Чичикова и ссаживая для Гармошкина высокий стакан с подноса от воткнувшейся ему под руку официантки неземной стройности и красоты. — Рекомендую вам, друг. Медовый липовый коктейль по моему личному рецепту! Здесь сорок пять оборотов. Здесь всё, кроме пчёл!
— Ты это… не богохульствуй передо мной, капитан, хоть ты и мэр, — сгрёб себе бокал с медовухой Гармошкин. — Сегодня сам знаешь, Афоня, день такой, что на шейпинге моя дива по графику. Тренер у неё поменялся, ну и задержался… Так что теперь? Не согрешишь, так и не покаешься…
— Ужас как разлюбил ты меня, святоподобный и неудержимый друг ты мой и командир Аверкий Семёнович. Опечален твоим поступком вызывающим. Для меня же это святой вечер. Это всё равно как День танкиста, а не просто погулять вышел. «Право, свинтус ты за это, скотовод этакой!» Я ж без тебя, как песня без баяна. А ты со мной так, душа моя. Больше так не делай и точка.
— Печаль, то грех, капитан. Исправлюсь, не сердись. А ужас твой, Афоня, в сравнении с негодованием моей матушки Виолы ничто. Тебе, пока холостяк, не понять этого, да и мне грех на такой грех, как моя матушка, жаловаться.
— Ну, ну, ну… Со мной уж лучше не грешить, Семёнович, вот тут уж лучше запятую поставь, пожалуйста… Ты ж знаешь, чем это для всех может кончиться, — размашисто поцеловался и чокнулся Бронькин с Гармошкиным. — Не забывай, что после моей инаугурации за тобой теперь тоже полянка с заводными цыганами и концертом про танкистов до самого утра причитается. Не вздумай зажать! Да чтоб по-нашему «…вспрыснуть покупочку…» твою благопристойную, отец мой, по-офицерски! Кропить удачу до зари будем, как надо! С цыганами в луга и в пашни мы пойдём в полный рост, с гитарой, с медведем на цепи пойдём! Ты думаешь, что это кривой позёр Чичиков тебе этот клуб подкинул? Ничего такого и близкого! Пижон наш Мстюкина Евстрата придушил прокурорскими архивами и клубников его на счётчике остановил намертво, тоже из-за этого Тубрика Юаня хренова. Ресторанчик я тебе присмотрел! Чего ж нам чужое добро чужакам оставлять! Цени, брат…
Бронькин снова тревожно оглянулся вокруг и наконец-то засёк семафорящего ему сбоку скупыми жестами и глухим мычанием Гаврилу Селифаноффа, а Гармошкину оказалось и этого хватило, чтобы неудержимо накинуться на колбасу и соленья… Гармошкину, и правда, сейчас было так радостно на душе, что его даже критические колкости Афанасия ничуть не зацепили. Захотелось ему вдруг и прям-таки сразу же ещё раз самому себе запеленговать удачу, то есть почти что уже перешедшее в его долгосрочное употребление на правах экспроприации помещение для души и тела в виде радующих его сейчас полумрачных стен ресторана «Бешеные ерши». Аверкий Семёнович украдкой оглянулся, подцепил себе со стола одну из чадящих свечек и бережно, будто бы переполненный стакан, поднял её чуть выше пупа. Затем он тайком и неакцентированно перекрестился сам себе пару раз левой рукой, вроде как продолжая скрупулёзно исследовать виртуозов районных искусств на сцене и дожёвывая солёный огурец. Хватанул со стола пожалованный Афоней высокий стакан с желтоватой жидкостью, опрокинул его в себя и заткнул рот другим огурцом, тоже солёным.
— Ух ты, аж глаза на лоб полезли, — крякнул давно уже не святой отец. — Политура, чистая политура! Эх, хорошо-то как. Министр городского правительства по делам всех разрешённых вер мира, — победоносно оглядел зал и широко ухмыльнулся самому себе Аверкий Семёнович Гармошкин. — Ай да Бронькин! Ай да молодец! Моя школа…
