Вечер катился в ночь. На огромной резной дубовой кровати размашисто и обессиленно валялся «…немного суровый на взгляд с очень крупными губами и носом» джентльмен в тёплых голубых кальсонах с начёсом и в просторном подержанном халате. В халате, далеко не из последней коллекции чрезвычайно популярной в городе NN сети магазинов секонд-хенда, однако всем видом своим указывающем на то, что достался он этому джентльмену, несомненно, по чрезвычайно крепкой дружбе с начальствующими особами одного из центральных прилавков. Сегодня джентльмен вполне удачно довершил неофициальные переговоры с невероятно влиятельным экономистом из администрации края господином Иваном Ивановичем Хитрогрызовым и прискакавшими из центров продажными таможенниками. После чего джентльмен с откровенным удовольствием чего-то крепкого крепко выпил с ними, затем они вместе крепко выпили ещё чего-то, но уже другого, а потом, конечно, выпили они и водки. И всё у джентльмена складывалось в этот день будто бы так, чтобы радоваться красоте жизни. Но красота и радость в его жизнь не приходили. Не появились они у него и в спальне, когда к выпитой с Иваном Ивановичем и успешно перекупленными у конкурентов таможенниками крепкой казённой водке дома он добавил ещё дважды по стольку виски, но уже собственной закваски, и хорошенько закусил всё это привычной для себя едой. А именно: салом и чесноком, солёными огурчиками, замаринованным лучком, квашеной капустой, а в конце ещё и мочёными яблоками. Потом джентльмен о чём-то крепко задумался и один раз даже сыграл сам с собою в шахматы, назначив в свою армию канапе с моцареллой, томатами черри и базиликом, а команду своего врага учредил в виде рулетиков из сёмги с кетовой икрой, балыком, угрём и другой такой же никчемной дребеденью. Здесь у джентльмена получилась абсолютная ничья, поэтому мат он провозгласил лишь на словах, а затем от злобы на ускользнувшую от него викторию жестоко искусал основных начальников противостоящего войска и по всему виду совершенно расклеился. Потом он попытался приманить к себе сыром, рыбой и даже базиликом своего хитрого, но не вполне верного друга — пуделя по имени Плюшка. Но Плюшка столовался здесь уже не первый год, неплохо ориентировался в опасностях своего существования у джентльмена, а потому на контакт не пошёл. Он затравленно забился под платяной шкаф, откуда также неодушевленно, как и сам Плюшка, немигающе торчал бок небольшого ларчика «…красного дерева, с штучными выкладками из карельской берёзы».

— Все против меня, — решил джентльмен и привычно запустил в Плюшку сначала подушку, затем горсть мелких помидоров, а потом и ботинок… После этого он ещё раз пошарил по кровати рукой, зацепил какие-то бесполезные для воспитания своего не вполне верного друга дамские кружева, а уже под ними с удовлетворением нащупал плойку для укладки волос, которую тут же ловко и без всякого замаха тоже запустил в собаку. Но на этот раз в Плюшку он сильно промазал и попал точно в великолепную девушку Айгуль, что именно в эту минуту выросла в дверном проёме вместе с жасминами, которые с её пришествием «…понеслись по всей комнате».

Айгуль не сразу прониклась драматизмом происходящих событий, ибо искренне обрадовалась тому, что её любимая плойка, пропавшая днём ранее, наконец-то нашлась…

Надо сказать, что Айгуль Ахдамова на самом деле являлась собой двадцатисемилетней красавицей из восточного города Целинограда и здесь находилась по делу, ибо состояла на службе в широкопрофильном книготорговом заведении, принадлежащем этому рассерженному мужчине, распространяющему по спальной комнате стабильный запах обычного чеснока, маринованного лука, сивухи и не пойми чего ещё. К необъяснимому духу, сопровождающему её хозяина по жизни везде и всюду, она уже давно принюхалась и привыкла, а вот чесночный запах Айгуль признавала только в плове, а потому сейчас она мелко наморщила носик, но от этого стала ещё краше. Чаще всего в столь поздние вечерние часы Айгуль бродила по лабиринтам квартиры своего шефа в откровенном дезабилье, но сегодня и она была не совсем такой, какой привык её видеть хозяин. Сегодня она сама себе постановила поиграть с шефом в ванильку, а потому нацепила на себя огромные тёмные очки, маечку «I love London» в облипку, прозрачную капроновую юбчонку в ромашках и цветные балетки. Больше она сегодня на себя ничего не нацепляла, но и это казалось неприличным множеством неподдающихся исчислению нарядов.

В тонкую ванильную сигаретку, что взросленькая девочка-ванилька Айгуль картинно держала сомкнутыми пальчиками, как раз и угодила так нежданно-негаданно нашедшаяся плойка, что, впрочем, ощутимого вреда им не нанесла, а потому Айгуль в целом оставалась такой же по-ангельски милой и приветливой, какой её и привык знать Пётр Октябринович Мудрецов. Хотя заметим, что для соблюдения своей служебно-протокольной недоступности всего лишь минутку спустя Айгулька кокетливо прикинулась обиженной таким отношением к её любимой плойке даже несколько более обычного, но это её сделало ещё привлекательнее и прелестнее, чем написано тремя строками ранее.

Надо сказать, что непредсказуемые повороты событий в спальне у господина П. О. Мудрецова и до сего дня случались не раз, к чему Айгуль уже успела в целом порядочно приспособиться. Вместе с тем сейчас глаза Петра Октябриновича Айгульке всё же показались необыкновенно бессмысленными. Привиделось, что сейчас её шеф лежал в полном безразличии ко всему, утратив интерес ко всякой, возможно даже и к интимной жизни, что её тотчас немало озадачило. Более того, сейчас Мудрецов глянул на неё так зло и неприветливо, как смотрит самый отъявленный двоечник на самую нелюбимую учительницу самого туманного и малопонятного ему школьного предмета. Словом, полный неадекват в его взгляде Айгуль тонко подцепила своим прекрасным взором и с тревогой принялась оглядываться вокруг, но ничего подозрительного вокруг своего хозяина она не нашла. А тот продолжал ещё более отчётливо грустнеть и неприлично высказываться матерными формулировками по широкому кругу вопросов. Плюшка сначала внимательно слушал хозяина и кивал головой, а затем высунул морду из-под шкафа и принялся скулить, как бы всецело соглашаясь с точкой зрения шефа на сложившуюся в спальной комнате ситуацию.

— И хорошо ещё, что я сегодня не надела школьный передник, пионерский галстук и не нацепила газовые бантики, — подумала Ахдамова и теперь уже без кокетства опасливо прошептала: — Что случилось, Петушок? Где был, милый?

— Где-где, — раздражённо повторил Мудрецов, добавив сюда точно в рифму нецензурный адрес своего пребывания, и замолчал. И надо сказать, что если бы Мудрецов не замолчал, то нашёл бы для этого эпизода слова и похлеще, зато посыпались бы они из него, как из рога изобилия. Так уж он был устроен, этот господин Мудрецов. По прямому долгу службы ему приходилось выпивать нередко, однако в трезвом и в полутрезвом состоянии, как сейчас, господин Мудрецов всегда был больше молчаливым товарищем, чем разговорчивым, почему в городе NN и заслуженно считался умным человеком. Он всегда слыл здесь также и непростым человеком, поскольку имел «…благородное побуждение к просвещению, то есть к чтению книг, содержанием которых не затруднялся». Петру Октябриновичу и правда было совершенно безразлично, изюминки ли это моднейшего нового реализма, научно-популярная фантастика в виде министерской программы развития Дальнего или Ближнего Востока в двух томах или учебник начертательной геометрии. Большущей душевной отрадой для господина Мудрецова в такие часы знакомства с очередным источником знаний было расслабленно валяться на кровати и чтобы книжонку ему читала шустрая девчонка с умопомрачительной фигуркой, смазливым, пусть даже и без признаков печати интеллекта, личиком и задатками театральной актриски. И надо сказать, что всем этим сведённым воедино редкостным особенностям девичьего таланта в полной мере соответствовала Айгуль Ахдамова. За фигуру, дикцию и душевную драматургию Мудрецов Айгульку практически боготворил. Обычно её художественное чтение, сопровождаемое всякими танцевальными штучками, кошачьими выкрутасами с зонтиками, пломбиром, вареньем и морковками, пантомимической демонстрацией косинусов и весёлых мышек-норушек или Василисы Прекрасной на уроке физкультуры порой так улыбало и заводило Мудрецова, что он требовал от неё перечитывать полюбившийся, хоть уже и прочтённый абзац снова и снова.