— Итак, сухари кончились, — глубоко задумался Афанасий Петрович, не отрывая спины от батареи отопления. — Но гоголевский Иван Фёдорович Шпонька и без них когда-то отменно управлял взводом и был образцовым подпоручиком, так как сам «…ротный командир всегда ставил его в пример». За пятнадцать лет службы в полку Шпонька выработал привычку позволять себе рюмку водки перед обедом и ужином. А в то время, когда его сослуживцы колесили «…по мелким помещикам, он, сидя на своей квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постели».

— Любопытно, — и даже несколько громче, чем чертыхнулся до того, произнёс себе Афанасий Петрович слово «любопытно» ещё раз и сам себе крякнул. — Шпонькин полк, хоть и дислоцировался по деревням, но ни в чём «…не уступал иным и кавалерийским» полкам?.. Здесь, — с удовлетворением обнаружил он, — офицеры хоть и выпивали крепко, зато хорошо умели танцевать мазурку и «…таскать жидов за пейсики не хуже гусаров». «Чтобы ещё более показать читателям образованность П*** пехотного полка…», Гоголь сообщал читателям даже о двух весьма авторитетных офицерах, которые могли совершенно свободно проиграть в карты «…мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать».

— Эх, жила ж тогда окопов да траншей элита! — почти стихами продекламировал здравницу пехоте движимый чувством белоснежной зависти Афанасий Петрович. Затем он потянулся, встряхнул ранней сединою, не глядя вскочил в любимые туфли и тщательно промерил ступнёй к ступне красный уголок точно по биссектрисе наискосок, а потом даже показал стенам и потолку необычайные аллюры и углы руками, примерно напоминающие корпоративную производственную гимнастику.

Со стен красного уголка за его действиями внимательно наблюдали портреты выдающихся местных начальников, отдельных настоящих, будущих и бывших руководителей государства и даже кой-каких глав соседних держав и перспективных кандидатов в губернаторы краёв и областей из ранее мудро расширенного, а теперь уже умело укороченного кремлёвского резерва. Внимательному созерцателю в эту минуту могло бы даже показаться, что прыть Афанасия Петровича особенно сильно восхитила того главу, чья душа уже давным-давно унеслась, а судя по его конечной должности, и перенеслась в мир райских блаженств иль прелестей оффшорного рая. Однако созерцателей, как сторонних, так и местных, в эту минуту здесь не наблюдалось по причине надвигающейся ночи, а лично Афанасию Петровичу на этот счёт не показалось ничего. А потому, покончив с физкультурой, он принялся зорче изучать портрет усопшего.

— А ведь могли бы его снять, — пораскинул умом Афанасий Петрович, — да перевелись все наши буйные и отчаянные в другие учреждения города… Он долго стоял, смотрел и размышлял, пока его не осенило, что надутый господин в багете — земляк бывшего тестя нынешнего градоначальника. — Тем более — тесть бывший, а земляк хоть и крупный, но помер, можно было всё равно его снять с гвоздя. В торжественной обстановке, например, на совещании и хотя бы посмертно, — повторно пораскинул умом вокруг портрета Афанасий Петрович и окончательно потерял интерес ко всем настенным доказательствам вялотекущей по городским улицам эпохи.

Афанасий Петрович вновь придвинулся к батарее центрального отопления так тесно, словно и не отвлекался от неё, снова скинул обожаемые им туфли, а уже в дополнение к этому достал из потёртой командирской сумки истрёпанную тетрадь, ворох листов в клеточку и разложил всё это перед собой. В который уже раз скользнул взглядом по мониторам камер видеонаблюдения. В который уже раз убедился: те, по которым он скользнул, мыслят правильно, и теперь уже поскользил по страницам…

— Ну что ж, манеры кавалерийского полка, прибывшего на постой в городок Б., повесть «Коляска», Гоголь, — с удовольствием углубился он в рукопись. Бригадный генерал и его соратники: полковник с султаном в шляпе, толстый майор, тоненькие подпоручики и сидящий у них на руках прапорщик на Афанасия Петровича выгодного впечатления не произвели. Далее он отыскал свою выписку даже из первейшей редакции повести, где говорится, что с той поры «…как стал в уездном городке кавалерийский полк, всё переменилось: запестрели улицы, оживились; одним словом, всё приняло другой вид. Через улицу брёл уже не петух, но офицер в треугольной шляпе с перьями шёл на квартиру к другому поговорить о производстве, об отличнейшем табаке». Уравнение петуха с офицером и близость к ним глагола «брести», в отличие от мировой лингвистической мысли, сохранило Афанасия Петровича в полном равнодушии. Рассказ о специалистах этого подразделения по игре в вист, разыгрывающих полковые дрожки в качестве главного приза, — тоже. А вот Пифагор Пифагорович Чертокуцкий, что когда-то состоял одним из самых «…значительных и видных офицеров…», а ныне считался одним из «…главных аристократов Б… уезда…» и первым кандидатом на избрание предводителем дворянства, вызвал у Афанасия Петровича сердечное волнение. Чертокуцкому, правда, пристало оставить службу: «…то ли дал кому-то оплеуху, или ему дали её». Но былые офицерские успехи Чертокуцкого надёжно хранились не только на страницах повести, но и в памяти «…девиц Тамбовской и Симбирской губернии», что свидетельствовало о его полных способностях.

Ко всему этому, само человечье и дворянское изящество Пифагора Пифагоровича сильно впечатляло. Его речь и блеск, а также приличие, ловкость и поэтичность по неясной для Афанасия Петровича причине что-то слегка царапнуло в самих дебрях его души, хотя могло бы его душу в этом месте как раз и умаслить или размягчить хотя бы…

— Надо же, — принялся копаться уже в царапнутой душе Афанасий Петрович, — отслужил, так ведь ещё и в исполком двинет!? Такой простой?.. вразумительный!.. и показательный уже после отставки номер! — призадумался он и принялся искать другие виды и рода войск, чтобы ещё сильнее вооружиться поучительными жизненными фактами.

Воспользовавшись философскими раздумьями Афанасия Петровича над будущностями отставных офицеров и выисками давнишних столбовых дорог их дальнейшей статской карьеры, для справки известим наиболее любопытных читателей о том, что в освещаемом человеческими судьбами и полковыми нравами красном уголке персонал учреждения в дневное время обыкновенно поедал домашние обеды. По такой причине все воспоминания и размышления персонала учреждения в этом уголке традиционно, неизменно и, как правило, сводились к прикладной арифметике. По таблицам калорийности продуктов некогда моднейшей столичной диеты, что наконец-то докатилась и до уездного города NN, сотрудники беспрерывно считали всё и вся, а копейку каждую, как и калорию, остроглазо держали на грифелях разноцветных карандашей. Считали хлеб и самсу, пряники и пахлаву, колбасу ливерную и кильки, как в томатном соусе, так и совсем без соуса, а только в соку. Учитывали даже икру кабачковую, молоко кислое и даже такое что-то, что приносили в пол-литровых банках с собой из дому, бог знает с какими энергетическими возможностями, и что разглядеть даже чрезвычайно проницательной директорской доносчице Феньке Ляминович не существовало решительно никакой возможности. Фенька, или, как она сама себя почитала, Фелиция, всё это могла лишь старательно понюхать. Могла она ещё сделать из вынюханного продукта больше ни на чём не основанные выводы и представить своё субъективное заключение из ощущений генеральному директору. Думается, что после такого сообщения нашим читателям предельно прояснилось, что в красном уголке гастрономические ароматы присутствовали всегда, включая и неторопливо описываемые нами часы с ясными перспективами только в том, что трудовая смена у Афанасия Петровича завершится лишь утром.

Можете себе представить, что даже в этом замечательном многополярном букете вкусностей чуткий нос Афанасия Петровича точно пристрелялся и изворотливо изобличил из числа прочих запахов волнующие флюиды сдобных сухариков. То есть одноимённых сдобных флюидов в диапазоне его обоняния по красному уголку порхало множество, а собственно сухарей ни на зуб, ни на ощупь не ощущалось. И казалось, что это очень сильно удручало не только Афанасия Петровича, но даже и висящих на стене выдающихся местных начальников, отдельных бывших, настоящих и будущих руководителей нашего государства, кой-каких глав смежных держав и людей из скукожившегося кадрового резерва…