Вскоре литературный салон в диванном углу зала кончился тем, что Бронькин даже приревновал всех сразу дам своего избирательного актива и штаба к своему креативному директору. Да и Чичиков к тому времени в окружении женского полу уже не на шутку раздурачился и почувствовал себя решительным гоголем или точно так, как когда-то ощущал себя тот задиристый и самодовольный охранник у дверей кабинета временно недееспособного прокурора, что томился теперь где-то в спальных районах Анталии. Бронькин непримиримо разобиделся на недостаточное женское внимание к себе как к политическому деятелю и боевому офицеру так, что откомандировал в тот угол одного пронырливого и незаменимого в казуистических потасовках и предвыборных побоищах юриста, чтоб тот перековал всеобщее дамское внимание в необходимо другую сторону. Но Чичиков тут со своим славолюбивым командиром Бронькиным на эту тему и не думал препираться. Напротив, он непривычно громко расхохотался над топорно-деликатными потугами пронырливого юриста, а затем, видимо, уже непроизвольно, даже показал, но теперь уже Бронькину лично, «…на лице своём ту равнодушную и дьявольски двусмысленную мину, которую принимает один только сатана, когда видит у ног своих прибегающую к нему жертву». Но и юрист оказался не из робкого десятка. Он, хотя и не без стакана водки для смелости и не без опасливых оглядок в сторону креативщика и не без хитроумных ссылок на необходимо нужные параграфы и статьи своих кодексов, но содеял свою историческую миссию с похвальным усердием и насильной отвагою. И рассеял-таки он всех бомондовских дев города по другим закоулкам ресторанного зала. Правда, потом оказалось всё ж таки, что не один стакан вылакал он для смелости, потому что потом в изнеможении и опустился на паркет.
Но Чичиков и тут ничуть не растерялся. К лежащему посреди зала пронырливому юристу он тут же приставил часового от прокуратуры с китайским веером и стаканом свежей водки. А сам переключился персональным своим интересом на сильно приободрившегося в последние дни прокурора Тугрикова, краснознамённого командира гарнизона с багряными от хронических удовольствий щеками и не изведавшим порохового дыма носом и удивительно радостного от проделок юриста ресторатора дядю Лысого Пимена. Правда с последним Павел Иванович общался несколько холодновато и называл его «академиком» или «закадыкой». А вот Пимен на дамское дело среагировал чувствительно и на словах. По бабьей теме он тут же сунул Чичикову под нос свой ехидный комментарий в виде слов: «Ты ж теперь понял, Паша, нас всех с танкистом вместе, что в Невпопадске-на-Нюхе тебе уже не жить и поздняк метаться?» Но на слова эти Чичиков Павел Иванович только неакцентированно хмыкнул, хотя видно было, что для него Пимен давно уже стал несносней самого отца Феофана и городского экстрасенса вместе со всеми их проповедями и назиданиями.
К слову заметить, Пимен тоже оказался страшно занимательным собеседником, особенно для прокурора, а ещё больше для гарнизонного полководца. Ресторатор, как и полководец, не говоря уже о прокуроре, давно уже зашли в сверхлимитный разогрев. Будучи под высоким градусом, он жутко и несмолкаемо юморил о природе Мордовии и временах, прожитых им под Сыктывкаром, где его бытие, как и жизнь самого Чичикова, оказалось, «…была не раз в опасности со стороны врагов». По вульгарным воспоминаниям Пимена, они там с «Чичей» немало восьмерили, но испытания «прошли на раз». И так хитро выползали они из опасностей, что краснощёкий полковник, несмотря на приличный хмель и большой опыт службы, поначалу даже онемел от их хитрости. И хотя внешне он не склонил своей завидной стати и даже сейчас на его «…лице изображалась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была привычка повелевать», без советов Пимена всё равно никак обойтись не смог. Он стал слегка ненормативным басом и такими же аргументами грубо хлопотать перед Лысым Пименом об орошении жажды его необразованностей «…вразумленьем истины» для своей последующей службы. Оказалось, что после номинирования в чемпионы года его лучших табуреток, производимых в мебельном цеху его же войсковой части, в столярно-мебельных кругах региона завелись у него жестокие экономические оппоненты, что не хуже врагов форменных. — И что теперь делать? — спрашивал.
Здесь Павел Иванович Чичиков от советов сразу отошёл в полный отказ, хотя полковник просил включить и его мысли. А вот Пимен и тоже сразу подчеркнул ровно, что это чепуха уровня детсада при подготовке к утреннику. Объяснил полковнику, что тот уже и так вошёл в новейшую историю тем, что пил сегодня с ним, с ресторатором, вместе. Затем, медленно ворочая непослушным языком, предположил, что в полковничьем табуреточном цехе где-то сидит и точит его экономику какая-то подлая цель в смысле мишени. Что мишень эту нужно найти и расстрелять показательно. Затем изрёк, что и в столь ничтожном деле главная «…сокровенная цель спутать таким образом всё, чтобы оказалась полная невозможность решить формальным образом…» вопрос перепроизводства табуреток. Найти нужно, например, у одного из конкурирующих краснодеревщиков кривую табуретку, а у другого — порядочно жуком изъеденную. От лица третьего, но с его же лейблом подсунуть нужным людишкам недокрашенную табуретку. А на четвёртой табуретке, тоже в секрете замахоренной, порвать колготки мэрской тёще, жене или хотя бы дочке антимонопольщика да и свалить эти убытки на остальных конкурентов. Хорошенько науськать на эти вопиющие факты хренового качества прогрессивную общественность города и печать, включить телевещание, а призывы к СМИ насчёт соперников, у которых руки чёрт знает откуда растут, подобрать в самых неприличных выражениях, так как других слов бизнес и динамический покупатель всё равно никогда не поймёт.
— Короче, пацан, ты полковник. Раз надумал своих мародёров запустить за пустыми бутылками, нечего им лезть за шишками на берёзу. А то будешь потом таскать из огня горячие каштаны для дяди. Но если этот дядя — дядя Лысый Пимен, то каштаны будут лучше, чем все твои перекошенные табуретки, — расхохотался над своим выводам после такого удачного каламбура ресторатор, и все дружно поддержали его весёлым смехом.
— Господин Чичиков! — не ко времени сунулся к Павлу Ивановичу со своей творческой чесоткой души самый существенный кандидат в кресло главного редактора «Чистой правды». — «Это всему свету известно, что вы человек учёный, знаете науки и прочие разные предметы», — начал он. — А правда ли, что все деньги, собранные вашим благотворительным фондом «Привидение», что в красном уголке ТЯКа «Легенда», фондом по всяческой и всенепременной помощи, действительно пойдут детям? Скажите с десяток слов… Только для затравки к передовице нового мэра, просим вас убедительно…
— Ну да. Деньги эти у моего филантропического фонда «Провидение» все. Они у нас. Детям и пойдут деньги. Мы ж все чьи-то дети… И отстаньте, мой хороший, сегодня ж праздник, а не конференция межрайонной налоговой инспекции…
— Спасибо! Спасибо вам за высокую оценку моего неутомимого труда, дорогой Павел Иванович! Гонорар за это восхитительное блицинтервью по теперь уже твёрдому нашему обычаю мы перечислим на счёт вашего прекрасного «Призрака». Извините, «Привидения»…
Хитрогрызову тоже не хотелось как-то оставаться в сторонке от духовной жизни, а потому он заново принялся клянчить у Чичикова «телефончик» поэта, что написал такие симпатичные «стишата» про дамский род человечества для компаний и смеху. Несмотря на такую свою фамилию, он даже и не думал укрывать, что замыслил себе блеснуть свежими познаниями перед самим Степаном Ильичом Пробкой, губернатором и большущим мастаком анекдотов в масть и скабрезностей в кряжистую высокую рифму.
— Павел Иванович! Ах, Павел Иванович, — наконец-то всунулся деловой речью Хитрогрызов. — Те стихи, что вы так неугомонно декламировали нам по памяти, я ж не успел усвоить? Лишь два стишка-то для себя и пометил! Ну, если телефончик этого вашего Саши мне не даёте, если он у вас вдруг такой вот друг, хоть куда, так хоть надиктуйте их или скажите, как списаться с вашим стихотворцем? А лучше списать дайте. Говорили же, что все эти стихи выдумали лично, а Сашка выпросил их себе и что по молодости вы всё ему сбагрили, говорили…
