— Будь они прокляты, эти белые! — вдруг вскричал Тайри. — Детей и тех не могут оставить в покое! — Он стиснул плечи сына. — Поубивал бы я их всех, как собак!
Рыбий Пуп вскинул голову и, дрожа от неслыханной дерзости собственных слов, выкрикнул:
— Ты-то? Как бы не так! Ты первый помрешь со страху!
Тайри на миг окаменел, отшатнулся и посмотрел на сына, как бы не веря собственным ушам.
— Что ты сказал, Пуп? А ну повтори!
— Ты боишься, папа! Да, ты тоже боишься? Не меньше меня!
Тайри как-то осел всем телом. Он отвернулся, бесцельно прошелся по комнате, возвратился на прежнее место и посмотрел сыну в лицо потухшими глазами.
— Ты это мне говоришь, сынок?..
Рыбий Пуп уже горько раскаивался. Непомерность обвинения была очевидна, и он дорого дал бы за то, чтобы взять свои слова назад. Да, у него не отец, а жалкое подобие отца, но над таким тем более нет смысла издеваться.
— Прости, папа! Не сердись, пожалуйста!
Тайри подошел к столу и стал спиной к сыну, правая рука у него тряслась, словно у паралитика.
— Дожили, черт возьми, — с глубокой обидой объявил он упавшим голосом. — Моя же плоть и кровь обвиняет меня, что я трус…
— Да нет, папа! — простонал Рыбий Пуп, закрыв глаза. Делать нечего, надо выпрашивать прощение — он вскочил и подбежал к Тайри. Тот грубо оттолкнул его.
— Прочь, с глаз долой!
— Ну прости, папа!
— Молчать, щенок!
Рыбий Пуп прислонился к стене.
Тайри, как слепой, натыкаясь на предметы, заметался из угла в угол.
— Все ясно, — рычал он. — Вижу, придется вышибить из тебя дурь, иначе тебе не сносить головы, это уж точно! Откуда только набрался таких гнилых мыслей? Ты лучше посмотри, парень, чего я добился в жизни! Слышал ты, чтобы я скулил из-за того, что я черный? Нет, врешь! Я мужчина! У меня дело, дом, имущество, у меня деньги в банке… Худо ли я живу?
— Нет, пап, не худо. Безнадежно. — Рыбий Пуп вновь ополчился на отца.
— Господи помилуй, — вздохнул Тайри. — Какая тебя муха укусила? У тебя, парень, каша в голове. Нет, Пуп, я кой-чего добился в жизни, а, между прочим, в школу не ходил, не то что ты. И в бальзамировщики к себе нанимаю ученых людей… Это книжки тебе запорошили мозги, ты им не поддавайся. Боюсь, говоришь? А знаешь ты, сколько я перенес? Сколько вытерпел, пока чего-то добился? Но уж если ты такой умный, елки-палки, живи по-своему. Сам становись на ноги. Я тебя не держу. Уходи! — Тайри уже не помнил себя. — Убирайся! Сию минуту! Ступай прочь!
— Не надо, папа! — Рыбий Пуп опять пожалел о сказанном.
— Нет, надо! УХОДИ!
— Ну, пожалуйста!
— Цыц! Отца обозвать трусом — да ты в своем уме?
— Я не то хотел сказать! Я…
— Кормлю тебя, одеваю, в школе учу, а ты меня все время считаешь за дурака… Пуп, может быть, не стоит мне о тебе заботиться. Может, сиди себе под присмотром у мамы, а там поглядим, чем это обернется. — Его голос поднялся до истошного вопля. — Тебя же убьют, мальчишка!
Рыбий Пуп был раздавлен. Дернуло его укорять отца! Он бросился к Тайри и налетел на увесистую пощечину — из глаз посыпались искры, заломило зубы.
— Так боюсь, стало быть? — еле разжимая рот, спросил Тайри. — А ну, повтори!
Рыбий Пуп вскипел, но всего на мгновение. Он опустился на колени.
— Не надо, папа! Пожалуйста, — проговорил он сквозь слезы.
— Тогда возьми обратно, что сказал, — потребовал Тайри.
— Беру, пап. Прости меня!
— Ах ты, сопляк паршивый! — Тайри уже оправился от неожиданного удара и вновь почувствовал себя хозяином положения. — Ты не родился на свет, а я уже дрался с белыми. — Зная, что перевес на его стороне, Тайри был полон решимости сломить сына. — Сам еще теленок, молоко на губах не обсохло, а мне заявляет, что я боюсь.
— Я же извинился, папа!
— Что с того, что ты извинился. — Тайри презрительно скривил губы. — Ты попробуй-ка извинись с того света!
Рыбий Пуп не находил больше слов. Он не сумел держаться как мужчина перед белыми и не умеет держаться как мужчина с родным отцом.
— Я отвечаю за тебя, — назидательно выговаривал ему Тайри. — И видит Бог, я исполню свой долг. Вырастешь — сам начнешь заботиться о себе, а пока ты у меня будешь ходить по струнке. Ха! Чего ж ты сидишь ревешь, если ты такой умный!
— Не кричи на меня так, папа! Пожалуйста!
— Молчать, сказано!
— Хорошо, пап, — всхлипнул он.
— А теперь вставай!
— Ага. — Ничего не видя от слез, Рыбий Пуп поднялся на затекшие ноги.
— Или мы с тобой сегодня поймем друг друга, или… Говори — будешь ты меня слушаться, нет?
— Буду, папа, даю слово. Что ты мне скажешь, то я и сделаю. — Это была безоговорочная, позорная капитуляция.
— Говори, кого ты наслушался?
— Никого, папа. Ты о чем?
— Правду говори, а то убью!
— Да никого же. Ей-богу, не вру!
— Про куманизм не болтал кто тебе?
— Да нет.
— Откуда ты взял тогда, будто я боюсь?
— Не знаю. Я сам не знал, что говорил…
— Будешь слушаться меня, Пуп? Даже когда не поймешь, для чего я тебе велю что-то?
— Да, папа.
— И без никаких рассуждений?
— Да, папа. Без рассуждений.
— Добро, сын. Может, мы с тобой и поладим. — Тайри вздохнул. — Теперь сходи умойся, руки вымой, а то вон весь в пыли да в грязи. Пойдешь со мной. С сегодняшнего дня ты у меня станешь мужчиной. Ну а сперва надо поесть…
— Да, пап.
XVI
Угрюмый, несчастный, он нарочно тянул время в ванной комнате. Он отдал свою судьбу в отцовские руки, и теперь его грызла ненависть к себе. Обвинение в трусости, брошенное Тайри, было попыткой вернуть чувство собственного достоинства, которое он потерял в тюремной камере, и вот это обвинение рикошетом ударило по нему самому, оглушив его, сорвав с него все и всяческие покровы. Ох, убежать бы куда-нибудь, чтоб никогда больше не видеть отца! Но куда ему податься? Как жить?
— Готов, Пуп?
— Да, — сказал он, вновь заходя в контору.
— Ну пошли. — Тайри вывел его на улицу.
Кровавое солнце садилось за пыльные деревья.
— Мы сейчас домой, папа?
— Нет. Поужинаем в городе.
— Но мама будет…
— Она знает. Я ей позвонил. — Тайри был немногословен.
На «Птичьем дворе», у Франклина, Рыбий Пуп ел копченую грудинку с молодой брюквой и кукурузным хлебом, запивая холодной пахтой, потом отдал должное персиковому пирогу и кофе.
— Ну как, подкрепился? — не поднимая на него глаз, спросил Тайри, сидящий напротив.
— Да, папа.
Когда они вышли, уже совсем стемнело. Рыбий Пуп молча шагал за Тайри, еле сдерживаясь, чтобы не попроситься домой, сославшись на усталость.
— Куда это мы, пап?
— Иди, не разговаривай, — буркнул Тайри, ведя его по крутой улочке на Фордов бугор.
Через десять минут они уже стояли в темноте на вершине бугра. Внизу, помигивая желтыми огоньками, раскинулся, насколько хватал глаз, город Клинтонвиль.
— Посмотри, сын, — видишь эту длинную линию огней? Это Кинг-стрит, она проходит границей между белыми и черными. Вся часть по левую сторону от Кинг-стрит — наш город. Остальное принадлежит белым. Населения в Клинтонвиле примерно двадцать пять тысяч. Из них пятнадцать приходится на белых, десять — на черных. Черная часть города — это твои владения, сынок. Здесь у нас есть все. Чем ни пожелаешь себя потешить, все найдешь. Будем надеяться, что когда-нибудь ты станешь первым богачом среди наших, я тебя прочу в негритянские вожаки. Когда белым понадобится что-то узнать насчет наших людей, они будут идти к тебе. Только я хочу, чтоб ты был образованным человеком, Пуп. Не таким, как я… Я буду тебе помогать, дам средства на то, чтобы учиться дальше. С этого времени я хочу полагаться на тебя, как на взрослого. Проверять тебя я не собираюсь. Захочешь узнать что-нибудь, приходи, спрашивай. Пусть настанет такой день, когда белые будут прислушиваться к твоим словам. В этом — ключ ко всему, Пуп. Главное — как на тебя смотрят белые. Разозлишь их — тебе все пути закрыты. Потрафишь — дорожка сама тебе стелется под ноги. Смекаешь ты, о чем я толкую, сынок? — с грустью, но настойчиво спросил Тайри.
