— Пора, время кончилось, — недовольно отрезал он. — Минуты лишней нельзя задержаться, больно много доносчиков развелось.

— Пожалуйста, — все больше удивляясь, проворчал Рыбий Пуп.

Отперев дверь и впуская его обратно в здание тюрьмы, староста яростно зашептал:

— Наседкина забота — цыплят высиживать!

— Да о чем вы, в конце концов?

— Ни о чем, проехали.

Рассеянный, в глубокой задумчивости, Рыбий Пуп возвратился в камеру. Берт, сидя на краю своей койки, наблюдал за ним. До чего же чудно себя вел этот старый черт. Обиделся на него, может быть? Вроде бы Джим дает ему в лапу часто и не скупится.

— Ты, брат, что это пригорюнился? — спросил Берт.

— Так, ничего, — через силу улыбаясь, сказал Рыбий Пуп.

— И глаза какие-то чудные, — с расстановкой сказал Берт.

— Просто сколько же, думаю, еще мне сидеть здесь, в тюрьме?

— Понимаю. Глянешь на солнышко, так поневоле взгрустнется, точно?

— Вот именно.

— Слышь, Пуп, а если нам и правда что-нибудь учинить на пару, когда отсюда выйдем? Можно крупно разжиться.

— Это как же? — Рыбий Пуп поднял глаза, всматриваясь в напряженное черное лицо соседа.

— Эх, добыть бы мне что-нибудь на этого Кантли…

— Что, например? — спросил Рыбий Пуп, видя камин в своей комнате и кирпич, за которым замурованы погашенные чеки.

— Ты-то сам что про Кантли знаешь?

— Да не особо много, — неопределенно сказал Рыбий Пуп, занятый мыслью о том, нельзя ли с помощью чеков вытянуть из Кантли деньги. Мысль была свежая, заманчивая.

— На чем бы его утопить? У тебя нет ничего такого? — допытывался Берт.

Рыбий Пуп вдруг перестал дышать, чуя, как в нем шелохнулось что-то темное, скверное, как оно мощно нарастает из глубины, стремясь всплыть на поверхность. Перед ним все еще стоял камин, а до слуха явственно донеслось яростное и бессмысленное бормотание дряхлого старосты: «Наседкина забота — цыплят высиживать!» Круглыми, остановившимися глазами он смотрел на Берта, как будто только сейчас впервые его увидел. Кровь жарко прихлынула к его вискам и груди, мускулы сами собой напряглись. Он вскочил, протягивая скрюченные пальцы к горлу сидящего напротив мужчины. Он налетел на этого мужчину так стремительно, что тот, не успев встать с койки, опрокинулся под его тяжестью назад и со всего размаху с хрустом стукнулся головой о каменную стену.

— Ах ты, наседка поганая! — заорал Рыбий Пуп, осыпая голову Берта градом ударов. — УБЬЮ, СВОЛОЧЬ!

— Пусти! — крикнул Берт.

Не помня себя от ярости, Рыбий Пуп молотил кулаками по его лицу.

— Продать меня вздумал, легавая шкура? — шипел он.

Выставляя вперед то локоть, то колено, отбрыкиваясь ногами от беспощадных ударов, Берт вопил не умолкая. Тюрьма огласилась звонкими ударами гонга; Рыбий Пуп заметил краем глаза движение возле двери камеры.

— Прекратить, ниггеры! — раздался окрик часового.

Ухватив Берта за горло правой рукой, Рыбий Пуп чувствовал, как все глубже вонзается ногтями в податливую плоть — Берт тужился, пытаясь оторвать его от себя, царапался, размахивал кулаками, но Рыбий Пуп держал его мертвой хваткой. Для него сейчас все на свете сосредоточилось в его пальцах, вгрызающихся в чужую глотку, он не выпустил Берта, даже когда их принялись разнимать белые часовые.

— Отцепись от него!

Наконец его оттащили. Берт, хватая воздух открытым ртом, рухнул на пол. Рыбий Пуп с остервенением заехал ему под ребра носком башмака.

— УБИТЬ ТЕБЯ МАЛО, НАСЕДКА!

— Уймись, ниггер, а то ведь вмажу! — предупредил его часовой.

Рыбий Пуп отступил, исподлобья метнул взгляд на белого часового, который надвигался на него с дубинкой.

— Лучше уберите его отсюда, — прорычал он. — Все равно убью.

Из соседних камер доносились возбужденные голоса.

— На бунт подбиваешь заключенных, ниггер? — спросил часовой.

— Нет, сэр, — задыхающимся голосом ответил Рыбий Пуп. — Просто я ненавижу наседок! Не заберете его — убью!

— Эй ты, выкатывайся. — Часовой дал Берту пинка.

Берт поднялся на ноги, часовые схватили его и вытолкнули из камеры. Рыбий Пуп сел. Грудь у него ходила ходуном, слезы ярости слепили глаза. Он угрюмо огляделся, не веря, что Берта больше нет. Но тот уже брел под конвоем по коридору, спотыкаясь, и шум голосов в соседних камерах постепенно стихал. Дверь камеры заперли.

— Взбесился, ниггер? — спросил часовой.

— Ничего я не взбесился, — проворчал Рыбий Пуп.

— Что ж ты с ним не поделил?

— Сами знаете, — сказал Рыбий Пуп.

Покачав головой, часовой отошел. Спустя немного приковылял старичок староста, заглянул в камеру, подмигнул и поплелся дальше, шаркая ногами и напевая:

Рыбий Пуп сидел, пристыженный. Ох, какого он был готов свалять дурака! Еще немного, и он доверился бы соглядатаю, открыл бы ему, где чеки! Кусая губы, он растянулся на койке.

Послышались чьи-то шаги. Рыбий Пуп поднял голову. У двери стоял начальник полиции Мэрфи.

— Ну что, Пуп? Похоже, Берт пришелся тебе не по вкусу.

— Давить надо легашей, — коротко бросил Рыбий Пуп.

— А известно тебе, что завтра утром тебя за это дело поведут в суд? Нападение при отягчающих обстоятельствах, шутка ли?

— Плевать, — пробормотал Рыбий Пуп, растирая сбитые в кровь костяшки пальцев. — Легавого удавить мало!

— И вообще, откуда ты взял, что его к тебе подсадили? — с принужденной усмешкой спросил Мэрфи.

— По запаху учуял, — огрызнулся Рыбий Пуп.

Мэрфи ушел.

В полдень Рыбий Пуп был еще так взвинчен, что отказался от еды. А еще через два часа в двери его камеры показался Кантли.

— Что это на тебя нашло, чертов сын? — спросил он. — Ты, говорят, нынче утром словно с цепи сорвался…

— Не надо подсылать ко мне шпионов, начальник, — сказал Рыбий Пуп, не давая себе труда хотя бы подняться с койки. — Первого же прикончу!

— Ты, ниггер, оказывается, куда вострей, чем я полагал, — криво улыбаясь, сказал Кантли. — Зато и в тюрьме тебе куковать теперь куда дольше.

— А это мне без разницы, — потерянно сказал Рыбий Пуп.

Он слушал, как удаляются шаги Кантли. Ну и пусть… Его убьют, но и он сумеет посчитаться с кем надо. Думали, на простачка напали — ладно же, он им покажет… Настала ночь, но ему не спалось. Он лежал, уставясь в темноту, весь во власти лихорадочного отчаяния.

В десять утра его отвели в суд и за пятнадцать минут приговорили к двум годам тюрьмы с зачетом тех шести месяцев, которые он уже отсидел.

— Зачем ты это сделал, Пуп? — спросил его вечером Макуильямс.

— Этот ниггер за мной шпионил, мистер Макуильямс, — принялся горячо объяснять Рыбий Пуп. — Ну я и выдал ему, что причитается. И в случае чего, выдал бы снова, черт возьми.

— Досадно. Еще одно слушание в суде, и я бы, вероятно, вырвал тебя отсюда, а так тебе отбывать еще полтора года. Нельзя поддаваться на провокации, когда имеешь дело с этой публикой.

— Пускай, мне наплевать, — повторил Рыбий Пуп. — Вы-то, понятно, ни при чем.

Оставшись опять один, Рыбий Пуп задумался, повесив голову. Все беспросветно, пока он во власти белых. Слишком хорошо они знают, как и в какую минуту заставить его начать действовать себе во вред. Им мало наказать человека — надо, чтоб он сверх того навьючил на себя наказание собственными руками. Он встал, весь дрожа, и с закрытыми глазами выкрикнул в темноту:

— ПЛЕВАТЬ Я НА ВАС ХОТЕЛ!

Через несколько дней надзиратель повел его в комнату свиданий, и Рыбий Пуп с удивлением увидел, что в это утро Джим пришел с Эммой. Он сел перед ними с виноватым чувством, ведь как они предсказывали, так оно и получилось.

— Здравствуй, мама, — проговорил он неловко. — Здорово, Джим.

— Ну вот, сынок, — сказала Эмма. — Как ты тут?