— Вот и все, папа, — с тоскливым ощущением своего одиночества завершил он полную недомолвок повесть.

Тайри поставил на стол бутылку виски и, откинув голову назад, расхохотался.

— Елки зеленые, сынок, вот это история! Эх, красота! Мне бы сейчас молодость, уж я бы не отстал от тебя и твоих товарищей. И мы, бывало, мальчишками то же самое вытворяли сдуру. Глиняные бои… — Он мечтательно вслушался в звучание этих слов. — А знаешь, я рад, что так получилось. По крайней мере ты повидал кое-что… Я бы тебя до второго пришествия вразумлял, и все без толку. А теперь ты сам умный. Так вот: с сегодняшнего дня ты будешь при мне. Из школы — никуда, прямо ко мне в контору…

— Как, пап? Сюда? — удивленно спросил Рыбий Пуп.

— Да-да, сюда, — веско сказал Тайри. — И здесь будешь учить уроки. Теперь смотреть за тобой буду я. А с мамой ты того, полегче. Не перечь ей, чего скажет, отвечай «да», и все, ясно? С женщинами, Пуп, нельзя иначе. С ними спорить — только зря терять время. До них просто не доходит кое-что. Я-то понимаю, у тебя сейчас подошел такой возраст, когда в тебе чересчур много бродит соков, ты и не знаешь, куда девать силу. Я тебя научу, что делать и как, чтобы все было правильно. Наука нехитрая, Пуп. — Тайри хмыкнул. — И насчет этих белых недоумков, сын, тоже не беспокойся, мы к ним найдем подход. Белый на футовой линейке увидит одиннадцать дюймов, а наш брат, черный, — целиком всю линейку. Есть один только способ ладить с белыми, Пуп: улыбайся им в рожу, это для них слаще меда, а за спиной у них поступай, как хочешь! Я тебе покажу, как это делается. Я все тебе покажу. Пора тебе вникать и в ремесло мое, да и мало ли во что еще. Тебе про меня ой сколько еще неизвестно, сын.

Поневоле захваченный и не меньше возмущенный жизненными установками Тайри, твердо зная, что они постыдны и непозволительны, Рыбий Пуп хотел бы восстать против них, опровергнуть их, но куда было ему с его ничтожным опытом тягаться с циничной премудростью Тайри.

— Пап, а как это тебя так сразу пустили ко мне в тюрьму на свидание? — печально спросил он, заранее подготавливая себя к тому, что ответ не вызовет у него ничего, кроме презрения.

— Да ты и впрямь набрался ума, сынок, — довольно фыркнул Тайри. — Ты начинаешь задавать вопросы, это хороший признак. Видишь, Кантли, начальник полиции, мне знаком уже двадцать годов. Приятели, можно сказать… Бог свидетель, немало я схоронил черных людей, в которых он всадил пулю. Немало он видел от меня услуг — на черном покойнике живого места нет от его побоев, а я обработаю, и никогда не скажешь по виду, что человека забили до смерти. Пришел я к нему и говорю мирно, по-хорошему, что тебя забрали, и, если он тебя выпустит, ты у меня будешь под строгим присмотром. Ну, он знает, от меня никогда не было неприятностей, не будет и от моего сына. Это было нетрудно, Пуп. В этом городе, сын, мне бы, возможно, и убийство сошло с рук. Надо только знать, как себя вести! А вся хитрость — вот она, Пуп. Для белого главное видеть у черного либо слезы, либо улыбку. Плакать я не умею, не тот человек. Вот я и улыбаюсь и получаю все, что хочу.

— А зачем, папа, им всегда видеть, что мы либо улыбаемся, либо плачем? — дрожащими губами выговорил Рыбий Пуп.

Тайри внимательно и серьезно посмотрел на сына.

— Я тебе отвечу зачем. — Он встал. — Пуп, белые люди боятся нас до смерти, — сказал он, вбивая каждое слово кулаком в ладонь.

— Это почему же, пап?

— Потому, что, если бы нам позволяли половину, чего им позволено, — про все речи нет, — мы одержали бы верх, подмяли их, и белые, черт возьми, это хорошо знают!

— А я хочу, чтобы нам было позволено поровну! — гаркнул Пуп прямо ему в лицо.

Тайри сел, взял бутылку, отпил большой глоток и, поставив ее на стол, в упор поглядел на сына.

— Пуп, в этой стране на каждого черного человека приходится десять белых.

— Значит, мне ничего не остается, кроме как плакать или скалить зубы? А если я не хочу?

— Тише, сынок, — сказал Тайри. — Ты горячишься, потому что не понимаешь. — Тайри вздохнул. — Слушай. Мое ремесло — хоронить черных людей, и половина из них — болваны, которые позабыли, что плетью обуха не перешибешь. Смотри и ты не стань таким.

— Папа, но неужели нет другого пути, как только лить слезы или улыбаться?

В глазах у Тайри мелькнуло затравленное выражение. Он поднялся и прикусил губу.

— Что же, Пуп, может, ты мне расскажешь, что знаешь на этот счет, — сказал он язвительно. — Ну и как ты, интересно, полагаешь победить?

— Когда улыбаются или плачут, это не называется побеждать, — упрямо сказал Рыбий Пуп, багровый от стыда.

Тайри подошел к нему вплотную и негромко, зловеще сказал:

— Похоже, мне с тобой будет трудно, Пуп.

— Как это — «трудно»? Почему, папа? Просто я хочу знать…

— Пуп, ты выбирай. Я тебе прямо говорю — либо ты слушаешь меня, либо поступай, как знаешь. Я тебе не препятствую…

Рыбий Пуп сидел, открыв рот. Тайри давал ему понять, что бросит его перед лицом белой опасности! Тайри указывал, до каких границ простирается его опека, за какими пределами у черного отца кончается власть.

— По-твоему, выходит, белые нас всех перебьют, если мы не будем улыбаться или плакать?

— Снова здорово! — Тайри даже захлебнулся, негодующе воздев руки. — Ты соображаешь, что говоришь? За такими разговорами, парень, — расовая война! Где только ты нахватался этой заразы? Слушай, если ты попадешь в передрягу, как этот Крис, тогда на меня не надейся. Заруби себе это на носу. Тогда старайся не старайся, все равно мне тебя не выручить. А если не выручить, то и стараться нет смысла, прикончат меня с тобой заодно, вот и все.

Рыбий Пуп вновь увидел тюремную камеру, лезвие ножа, направленное ему в пах, черный занавес, застилающий свет перед глазами, глумливые белые лица, заронившие ему в душу искру ужаса, — и понял, что Тайри ничего не может сделать, чтобы такое больше не повторилось. Он уронил голову на грудь и разразился слезами.

— Ты о чем это, сын? — спросил Тайри. Его лицо озарилось догадкой. — А-а, понимаю… Напугали тебя белые в тюрьме, верно? — Тайри обнял сына, сочувственно приговаривая: — Ничего. Нельзя всю жизнь убиваться из-за таких пустяков…

— Но ты ведь сам учил, что надо плакать!..

— Я совсем не про то, и ты это знаешь! — раздраженно бросил Тайри.

В день, когда ему открылось, как жесток бывает мир белых, Рыбий Пуп открыл также, что у него нет отца. Глотая слезы, он думал, что вовсе не плакать хотел бы, и от этого его разбирало еще пуще. Он оплакивал страх и бессилие Тайри, его постыдный трепет, прикрытый деланным смехом, его добровольный отказ от мужского достоинства. Сквозь сумбур ощущений он сознавал, что белым нет и не будет надобности угрожать Тайри тем, чем угрожали ему, — Тайри и без того уже был оскоплен.

— Понятное дело, — приговаривал Тайри, гладя сына по голове. — Напугали, а для тебя это внове. Ничего. Обвыкнешь и перестанешь обращать внимание…

Рыбий Пуп поднял на отца мокрые глаза.

— То есть, если меня белые будут вешать почаще, я, глядишь, и отучусь обижаться, так? — сказал он с плохо скрытой насмешкой.

Тайри моргнул и отступил назад.

— Чего это ты городишь, Пуп? Ты мне брось такие разговоры… Смеяться, что ли, надо мной вздумал?

— Нет, папа. Просто, по-твоему, выходит…

— Замолчи! — крикнул Тайри.

Оборвались последние нити, которые их связывали. Столковаться было уже невозможно, слова утратили для них общий смысл. Тайри посмотрел, как ходят ходуном плечи сына, и глаза у него затуманились.

— Хотелось уберечь тебя от всего этого, Пуп, — тихо сказал он. — Но как убережешь? Это жизнь, сынок. От нее никуда не денешься. И плакать нечего. Надо держаться, на то мы мужчины.

Рыбий Пуп зарыдал с новой силой. Он расставался с отцом, а отец думал, что он расплакался из-за того, что пережил в тюрьме! Он рыдал о том, в чем обманулся, — о том отце, которого не было никогда.