Алекс с грохотом закрыл крышку пианино. Он спросил:

— Кто? А, Джуин? Да, конечно. Милая.

Его равнодушие, думала Кейт, было всеобъемлющим: его в эту минуту не заботило ничто и никто, кроме проклятой Наоми Маркхем. Она его околдовала.

И снова поднялась крышка пианино. Одним пальцем он наиграл «до», «ре», «ми», «фа», «до», «ре», «ми», «фа».

— О, прекрати, — взмолилась Кейт и приложила пальцы к вискам. Она хотела уйти в свою комнату, лечь на кровать, закрыть глаза, закрыться от мира и мысленно воссоединиться с Джоном. Если она была хоть сколько-нибудь терпелива с одержимым любовью сыном, то только потому что сама находилась в такой же ситуации. И если его роман был безнадежен, что было весьма вероятно, то насколько безнадежнее был ее роман!

— Ох-ох-ох, — вздохнула Элли за себя и за всех остальных. Потому что у каждого из них в Копперфилдсе кто-то был. Или не было никого.

Наоми, сонная, теплая и ароматная после ванны, затащила свой чемодан на кровать, щелкнула замками и подняла крышку. Первое, что она увидела, было ее собственное лицо, всплывшее к ней из глубин водянисто-зеленого шелка и пышной пены. Она взяла в руки серебряное зеркало, принадлежавшее матери, — его старинное стекло, оправленное изысканной рамкой, пережило всевозможные причуды настроения Ирен, — и поставила его на комод, на вышитую салфетку. Затем, переворошив одежду, Наоми нащупала среди мягких складок индийского шелка, муара, кашемира и льна ветвистый канделябр и восточную фарфоровую табакерку, которые, как она надеялась, принесут ей хотя бы фунтов сто. Она водрузила канделябр рядом с зеркалом, а табакерку — перед зеркалом так, что получилось две табакерки. Все вместе производило впечатление алтаря или святилища.

Наоми выбирала те предметы, которые можно было легко унести и спрятать — и она унесла из дома отца именно эти ценные и удобные при транспортировке вещицы. Пройдет достаточно много времени, прежде чем Джеффри заметит пропажу — а может, и вообще не заметит. Не осталось никаких светлых квадратов или овалов на обоях, никаких отверстий от шурупов, пустых крюков, вмятин на ворсе ковра, зияющих пустот или отметин на полированном дереве — ничто не наводило на мысль об исчезнувшем объекте. Все эти предметы были весьма малозначимыми, нейтральными, не задействованными в ансамбле интерьера; они просто лежали или стояли. Дом не станет выглядеть беднее без них; он будет функционировать и дальше. А если отец все же обнаружит их отсутствие спустя некоторое время, то что он может сделать? Скорее всего, ничего. Столь мелкая кража, как догадывалась Наоми, даже доставит удовольствие такому законченному цинику, как ее отец. Джеффри Маркхем будет рад узнать, что его дочь и в самом деле не знает, что такое стыд — о чем он всегда и говорил ей.

Сама же Наоми по поводу этой кражи не испытывала ни малейших угрызений совести. Ее отец был чудовищем. Он заставил ее почувствовать себя шлюхой задолго до того, как она узнала это слово. Он испортил ее. Он использовал фантом секса только для того, чтобы получить над ней полный контроль. Ее тиранили длинной, черной тенью чего-то, что она не могла понять, и от этого болела ее детская душа. Теперь Джеффри полагалось возместить нанесенный дочери ущерб, а раз сам он этого делать не хотел, то Наоми могла взять то, что принадлежало ей по праву. Это была своего рода справедливость, это было получение старого долга.

«Отлично», — подумала она, и в зеркале отразилась на миг ее торжествующая улыбка. А потом Наоми отвернулась от зеркала и занялась ежевечерним длительным процессом подготовки ко сну.

Сидя на кровати, она очистила и увлажнила лицо и шею, затем расчесала волосы так, что они начали потрескивать, выполнила комплекс специальных упражнений для улучшения тонуса мышц лица, включая похлопывания кончиками пальцев для стимуляции кровообращения. Только после всех этих процедур Наоми сняла с себя халат, бросила его на стул, нежно погладила бока руками, потом, обнаженная, скользнула под одеяло и, дотянувшись до выключателя, окружила себя темнотой.

Наоми чувствовала себя смертельно усталой и несчастной. Эта кошмарная неделя разграбила ее эмоции, истощила и без того ограниченные резервы ее внутренней силы. Но здесь, посреди обычнейших из обычных людей она, по крайней мере, была в безопасности. В этой безмятежной комнате с недавно перекрашенными стенами, с цветочным бордюром, с пододеяльником и наволочками из одного комплекта никогда не случалось ничего плохого и никогда не случится. Голова Наоми утонула в пуховых подушках, и сама Наоми утонула в бессознательности, погрузилась в сновидения.

Алекс пришел к ней через час: у изголовья кровати вырисовывался в луче лунного света знакомый силуэт. Наоми счастливо улыбнулась и со вздохом облегчения подвинулась, чтобы он лег рядом.

«Ты вернулся», — сказала она или только подумала, что сказала. Она и сама не совсем понимала, что значили эти слова. Он, он один мог сделать так, чтобы исчезли ее боль и ее ненависть к себе.

Он придвинулся к ней, этот высокий, сильный мужчина, потом лег на нее и с грубой страстностью припал к ее губам. Запустив пальцы в ее волосы, он запрокинул ей голову. Такая несдержанность и взволновала Наоми, и одновременно смутила. Никогда раньше не был он столь нетерпелив. Его пенис, вклинившийся между ними, больно давил ей на бедро. Наоми, шепча бессвязные мольбы, двигалась под ним, помогая ему войти в нее.

Потом, как это бывает только в снах, она увидела, что это был не совсем Алекс — что хотя бы частично это был Дэвид Гарви. Они сменяли друг друга, вонзаясь в нее. «То один, то другой, то один, то другой», — повторял истеричный голос в ее идущей кругом голове.

— Наконец-то, — сказал Дэвид, потому что, разумеется, это был он. И Алекса, разумеется, здесь не было. Наоми сразу знала, что это не Алекс. Но она слишком поздно проснулась: сейчас она уже была не в силах протестовать. Наоми судорожно закинула за голову сначала одну руку, потом другую, схватилась за железные прутья спинки кровати, выгнула спину и застонала, в отчаянии от самой себя.

— Теперь ты моя, — сказал ей Дэвид таким безоговорочным тоном, что Наоми вздрогнула. Этими словами он будто говорил ей, что она будет принадлежать ему или она не будет принадлежать никому.

В воскресенье в восемь часов утра прибыл Алекс. Он въехал в ворота Копперфилдса, спешился, бросил еще рычащий мотоцикл в рододендроны — оттуда взлетела стайка маленьких коричневых птиц, негодующе трепеща крыльями, — и решительно направился по подъездной аллее к дому.

В столь ранний час на улице был только Доминик, который в лучах мягкого сентябрьского солнца играл в теннис с торцевой стеной дома. Он был настороже, опасаясь появления матери (Джеральдин запретила любые игры с мячом возле ее цветника), поэтому своевременно распознал появление Алекса. Предполагая, что визит двоюродного брата принесет одни неприятности, Доминик тут же вышел из-за угла дома, чтобы поприветствовать и, по возможности, отговорить Алекса от его намерений. При виде младшего кузена Алекс стянул перчатку, и они торжественно пожали руки.

Эти два молодых человека, несмотря на сходство, все же разительно отличались друг от друга. Кто-нибудь посторонний, увидевший их впервые, скорее заметил бы их различия, чем общие черты.

Алекс, тремя годами старше и пятью дюймами выше, был уже настоящим мужчиной. Рядом с ним Доминик все-таки выглядел мальчиком. Алекс обладал более мощным строением, более темной кожей, а утренний свет только подчеркивал его небритость и изможденность. Воля и целеустремленность ожесточили его взгляд. Поездка на мотоцикле разогрела его: было видно, как пульсирует кровь в его жилах. На белой футболке Алекса проступили пятна пота, ко лбу прилипла прядь волос, но его рукопожатие было сухим и твердым.

В каштановых волосах Доминика блестели золотистые прядки. Его озорные, изменчивые глаза переливались разными цветами, они все время двигались, что Алекс воспринимал как желание уклониться от прямого взгляда. Более стройный и подвижный, с дерзкими манерами, Доминик не имел — и никогда не будет иметь — внушительной осанки двоюродного брата. Если в Алексе было что-то от кинозвезды, то Доминик выглядел бы более уместно в какой-нибудь авангардной рок-группе — того сорта, что попадают в заголовки газет не столько из-за своих музыкальных способностей, сколько из-за похождений вне сцены и необузданной сексапильности.