Звонок иглой вонзился в сердце Кейт, от неожиданности напряглась каждая клеточка ее тела. Но такова была ее обычная нервная реакция. И на самом деле Кейт не почувствовала приближения беды, она не подозревала о том, какое несчастье стояло сейчас у входной двери. Просто она испытывала смутный страх оттого, что ее «обнаружили», застали врасплох (и в подобных случаях она имела в виду нечто более абстрактное, чем застиранную, потерявшую форму футболку, стоптанные тапки или неприбранные волосы, — скорее она думала о своем «я», кусочки которого, как части разобранного велосипеда, валялись по всему дому).

Придя немного в себя, она решила, что посетитель вряд ли относится к числу тех, кто имеет какое-либо значение в ее жизни. И, ожидая в худшем случае умеренное посягательство на кошелек — со стороны молочника, к примеру, или со стороны ревностного члена общества защиты природы или кого-нибудь из этих добронравных, ухоженных, глупых школьников, забивающих себе голову всякой ерундой вроде организации голодовок, — она смахнула с комода в ладонь несколько монет.

«И кого там нелегкая принесла?» — поинтересовалась Кейт у кухни, с которой лишь мгновение назад она делила наслаждение от любимой радиоигры и которую призывала аплодировать своим правильным ответам. Откликаясь сама себе: «Да никого», — она потянулась к радиоприемнику, чтобы сделать звук потише.

Однако сквозь узорчатое стекло входной двери Кейт разглядела поникшую женскую фигуру и, открыв дверь, приняла в объятия благоухающую духами «Арпеж», всю в слезах Наоми Маркхем.

— Что с тобой? Что случилось? — Коренастая, босая Кейт, по-прежнему сжимая в кулаке монеты, как могла поддерживала более высокую подругу, рыдающую у нее на плече, и так, вдвоем, напоминая двух боксеров в клинче, они стали продвигаться по узкому коридору в направлении гостиной.

— Я бросила этого несносного человека.

— Опять?

Кейт маневрировала, предотвращая столкновение с уродливой вешалкой, утыканной медными обрубками-крючками и обросшей бесформенной массой курток и пальто. Перед глазами у нее возник образ упомянутого ублюдка: долговязый молчаливый мужчина с округлой головой и с волосами, поредевшими оттого, что он все время их ерошил. Кейт вспомнила его напряженный, направленный внутрь себя взгляд — такой взгляд мог принадлежать человеку, поглощенному дифференциальным исчислением… или бесчисленными нарядами от Версачи, в которые надо было одевать Наоми. Ей не верилось, что Алан Нейш мог совершить сколь-нибудь серьезный проступок. В худшие свои минуты, подавленный заботами, он мог быть слегка желчным, замкнутым, нервным, но не более того.

— Да. И в этот раз навсегда. — От возмущения Наоми ощутила краткий прилив сил и несколько театрально, высокомерно взмахнула рукой, блеснув перламутровыми ноготками в направлении распахнутой входной двери. У обочины, за стрижеными кустами бирючины, стояло такси, а рядом, по всей видимости в ожидании портье, выстроились чемоданы и сумки из «Гуччи» — словно перед гостиницей «Савой» в центре Лондона, а не перед скромным домом номер 28 по улице Лакспер-роуд в Тутинге. — Ты не одолжишь мне десятку? — умоляюще протянула она. — Заплати за меня этому типу, будь солнышком.

Как назло, только сегодня утром Кейт сняла в банкомате пятьдесят фунтов. Она отбуксировала Наоми в гостиную, где пахло разогретыми на солнце подоконниками и сухими цветами, усадила ее на диван в нише, а сама, раздраженно топая, пошла в спальню за сумочкой. Поднимаясь по лестнице, Кейт репетировала про себя, как она будет напоминать подруге о долге, и одновременно готовилась к тому, чтобы простить, забыть этот долг.

Наоми была бессовестно небрежна в подобных делах: сначала она утверждала, что ни о чем таком не помнит, и соглашалась оплатить долг, только когда этого прямо потребуют, а потом с угрюмым и по-прежнему недоверчивым выражением лица перерывала содержимое сумочки длинными наманикюренными пальцами, мелочью набирала необходимую сумму и со стуком швыряла монеты на стол. Возвращая долг не полностью, она никогда не извинялась. Напротив, всем своим видом она словно говорила: «Ты обчистила меня до нитки. Давай, забирай последнее пенни, с тебя станется!»

Каждый раз, когда это случалось — а случалось это слишком часто, — Кейт давала себе клятву, что больше не будет одалживать Наоми деньги. Но в этом вопросе, как и во многих других, ей не хватало твердости характера. Вот и сейчас она решила, что суммы менее двадцати фунтов вообще не стоят того, чтобы требовать их назад — настолько неприятен был ей этот процесс. И она постаралась представить себе этот долг как несущественный, распределив его равномерно на вероятную продолжительность своей жизни. Получилось по двенадцать пенсов в год.

— С молодой леди все в порядке? — спросил у нее водитель такси (мужчина лет шестидесяти с волнистыми седыми волосами), когда она подошла, чтобы расплатиться за Наоми.

В его темных очках с зеркальными стеклами — вроде тех, что носят гангстеры в фильмах, — отражались две недовольные Кейт.

— Надеюсь, — коротко ответила она, щурясь в резком солнечном свете, который рикошетил от черного кузова такси во все стороны. Пыльный асфальт жег подошвы ее босых ног. «К черту Наоми! — хотелось ей выпалить ему в ответ. — А как насчет меня? Как насчет моего дома, моего времени, моей свободы, моей драгоценной субботы?»

Знакомое чувство досады переполнило Кейт. По коже побежали мурашки. Два миниатюрных лица в зеркальных линзах таксиста вспыхнули румянцем раздражения и стремительно выросли в размере, когда она нагнулась к открытому окну с деньгами.

Почему с ее нуждами и желаниями никогда не считались? Как Наоми Маркхем и ей подобные умудрялись всегда оказываться в центре всеобщего внимания, а она, Кейт Гарви, нет? Почему, несмотря на свой невысокий рост, она не вызывала в сильной половине человеческого рода инстинктивного желания защитить ее? Казалось, что мужчины видели в ней — если они вообще ее замечали — только хорошего, надежного и при этом заурядного человека. Они сбивали ее с ног, когда спешили открыть дверь своим очаровательным женам и подружкам; они отталкивали ее, когда тянулись с зажигалками к шикарным блондинкам; они поворачивались к ней спиной, задвигали ее саму и ее сумки в тесный угол, когда подскакивали, чтобы уступить знойным брюнеткам свое место в метро. И бесполезно было говорить себе, что ей все равно, потому что ей было совершенно не все равно. Кейт было горько осознавать, что по сравнению с более красивыми женщинами она считается человеком второго сорта — и это еще более обостряло ее и без того крайне мучительное чувство собственной неполноценности.

— Вызовите ей врача. — Таксист со своими советами действовал на Кейт угнетающе. — Пусть выпишет ей какое-нибудь успокоительное. Она вся на нервах.

Ага, и приедет хмурый, ироничный доктор Боди — а здесь его ждет такая хрупкая, такая нежная пациентка. Можно смело предположить, что после этого субботнего визита его отношение к Кейт с ее женскими недомоганиями станет еще более насмешливым и презрительным, чем обычно. Решив закрыть эту тему как можно скорее, Кейт неодобрительно поджала губы и произнесла со всей холодностью, на какую была способна:

— Не думаю, что это необходимо.

— Когда я заехал за ней, она была в истерике, — упорствовал не потерявший ни капли самоуверенности таксист. Большим пальцем он подтолкнул свои очки вверх по переносице, и оба отражения Кейт подпрыгнули. — Плакала навзрыд.

— Могу себе представить.

Внимание Кейт привлек приборный щиток такси. Таксист сделал из него настоящий алтарь в честь своей семьи, обклеив всю свободную поверхность фотографиями жены и то ли детей, то ли внуков. Там же имелись пластиковый цветок в подставке и неизменное деревце-дезодорант — очевидно, талисман, призванный нейтрализовывать дурно пахнущих пассажиров.