— К войне стремятся глупцы или неразумные дети.

— Значит, я глупец или дитя, — царь поднялся со своего места. За этот год он стал еще выше ростом, похудел и загорел под солнцем и ветром. С тех пор как он родился в Фивах, прошло уже семнадцать разливов Нила. По египетскому счету, он уже стал мужчиной и не обязан был слушать своих советчиков.

Теперь в нем бушевал гнев, гнев молодого человека. Он поклонился, резко повернулся и ушел.

Ни разу с тех пор, как они были женаты, царь не покидал свою госпожу, не поцеловав или не приласкав ее. Царица была так же разгневана, как и он: на ее щеках появился легкий румянец, глаза сверкали. Если бы он поцеловал ее, она бы точно его ударила.

Тутанхамон увлекся военными искусствами: стрельбой из лука, ездой на колеснице, упражнениями с копьем и мечом. Царица же занялась искусством управлять, быть царицей и хозяйкой большого дома. Будь они хеттами, такое разделение было бы вполне обычным и правильным. Но в Египте, где царь вместе с царицей участвовали во всем, кроме войн, видеть это было огорчительно.

Посольство хеттов попало в сложное положение. Царь готовился к войне против страны Хатти, а ее посол находился и Мемфисе. Хаттуша-зити получил аудиенцию у царя, его послание было выслушано с царственной любезностью. Посол просил царя отказаться от войны, чего, конечно, тот не стал бы делать для хетта, если уж не хотел сделать для своей царицы. Слова, которыми они обменялись, были так же привычны и незначащи, как фигуры танца.

Но, как и фигуры танца, эти слова недолго задержались в памяти. Хаттуша-зити должен был вернуться в свою страну, прежде чем царские войска выступят в поход; царь ему не препятствовал и не собирался удерживать его как пленника. Так требовали понятия чести и правила ведения войны.

Нофрет простилась с братом на рассвете того дня, когда он возвращался назад в Хатти. Лупакки пропьянствовал почти всю ночь, как и остальные хетты: царь устроил для них пир — пир для достойных противников. Царица там не присутствовала, и Нофрет тоже. Анхесенамон обедала одна в своем дворце, отказавшись даже от общества придворных дам. Она рано отправилась в постель и так хорошо притворялась спящей, что Нофрет ей почти поверила.

У нее слипались глаза от недосыпа. Лупакки был утомительно жизнерадостен, на него действовали вино и радость от скорого возвращения домой из этой чужой жаркой страны. Он обнял Нофрет с радостью, быстро сменившейся хмельными слезами.

— Аринна, возвращайся со мной. Мы теперь враги Египта — и не будет бесчестным забрать тебя назад, на родину.

Да, имена обладали силой, а брат назвал ее так, как звали до того, как она попала в Египет. Но имя не могло ее заставить, оно больше не принадлежало ей. И все же прежде было именно так; и оно до сих пор являлось ее хеттской частью.

А взять имя назад, покинуть ту ее часть, которая принадлежит Египту, и снова оказаться среди своего народа? Говорить на родном языке, жить в женском доме, под накидками и вуалями, как подобает женщине, выйти замуж за воина, ткать ему боевые плащи и перевязывать раны… Вот и все, и не было и не будет никакого Египта.

Нофрет вздрогнула.

— Я привыкла жить здесь.

Лупакки отстранил ее. Внезапно он показался ей незнакомцем, совершенно чуждым в Египте человеком, с крепкими пальцами и широченными плечами. Она моргнула. Перед ней снова стоял ее брат, красивый сероглазый юноша в одежде хеттского воина, на глазах трезвеющий и явно начинающий сердиться.

— Стало быть, тебе по вкусу рабство?

— Враги поймали меня и продали в рабство, когда мне было девять лет от роду, — сказала она, отрывисто выговаривая слова. — А где были вы? Почему никто не разыскал меня, прежде чем я оказалась на невольничьем рынке в Митанни? — Она заставила себя замолчать, схватила его за край плаща и удержала, прежде чем он успел отвернуться. — Нет! Я не хочу расставаться с тобой в гневе.

— Можно вообще не расставаться, — промолвил Лупакки.

— Я не могу уехать с тобой, — вздохнула она. — Я служу царице. Было бы бесчестно оставить ее.

Лупакки открыл было рот, может быть, для того, чтобы напомнить ей, что царица — враг Хатти. Но промолчал. Честь была великой вещью для хеттов. У Нофрет ее, должно быть, слишком много, иначе она позволила бы увезти себя, не думая о том, что ее ждет.

Ему предстояло вернуться к своим обязанностям: позади колесницы посла уже строились воины, ожидая, когда Хаттуша-зити выйдет из гостевого дома. Лупакки медлил, а она все удерживала его за плащ. Глаза у него горели, как бывало всегда, когда следовало бы заплакать. Он смотрел неподвижными, широко открытыми глазами на ее лицо.

— Храни тебя бог, сестра, — сказал он коротко.

— И тебя, брат.

Лупакки рванулся как раз в тот момент, когда она отпустила его, и больше не оглядывался. Нофрет застыла на месте, в тени колоннады, пока не встало солнце и посольство Хатти не вышло из ворот, отправляясь в долгий путь домой.

— Выходи за меня, — сказал Сети.

От неожиданности Нофрет резко повернулась. Она закладывала складки на платьях госпожи и помещала их под прессы, заброшенные остальными служанками, которые резвились в бассейне с лотосами вместе с царицей. У Нофрет не было настроения на подобные забавы.

Не была она и восторге и от того, что Сети вернул ее к действительности. Он попытался схватить ее и повалить на кипу белья, но она удержалась на ногах. Тогда он притиснул ее к стене, осыпая поцелуями и бормоча:

— Выходи за меня. Я ухожу на войну, по приказу царя. Я не погибну в бою, если ты будешь ждать меня. Выходи за меня, моя красавица.

— Я не красавица, — отрезала Нофрет, — и не собираюсь выходить за тебя. Пусти.

Но Сети только крепче сжал ее, и его поцелуи стали еще более пылкими.

— Такой ядовитый язычок, а на вкус такой сладкий. Я буду жить воспоминаниями о тебе, пока буду воевать в Азии.

— Ты можешь вспоминать меня и так.

— Я хочу вспоминать свою жену. — Он запустил пальцы в ее волосы, которые она так тщательно причесала утром. Теперь косы растрепались, и выбившиеся пряди спадали по плечам и по спине. Сети зарылся в них лицом.

— Скажи мне, — заговорила она напряженно и холодно, — ты действительно этого хочешь не потому, что люди опасаются, как бы я не оказалась предательницей? В конце концов, я же враг. Я родом из Хатти.

Сети отшатнулся, не зная, смеяться или сердиться.

— Никто так не думает! Ты принадлежишь Египту. Страна Хатти давно уже потеряла тебя.

— Тогда почему ты так настойчив? Потому, что египетской жене можно доверять больше, чем хеттской рабыне?

— Потому, что я люблю тебя.

Нофрет вывернулась из его рук, не пожалев волос. Боль была слабее, чем острота нелепого раздражения, которое она чувствовала, глядя на него. Сети был красив как женщина, красивее ее, и его сердце полностью принадлежало ей, но она не хотела его взять.

Первый раз она отдалась ему, поскольку он просто оказался рядом. Потом позволила ему продолжать, потому что он очень хотел этого и получал много удовольствия. Нофрет не находила в себе любви, связывающей мужчину и женщину в Египте. Может быть, она какая-то неправильная женщина? Или хеттские женщины вообще другие?

Как бы то ни было, Нофрет не желала выходить за него замуж. Ей даже не особенно хотелось пускать его в свою постель, по крайней мере, сейчас, когда у нее столько дел. Она слишком хорошо овладела искусством завоевывать мужчин. Теперь придется научиться, как отделаться хотя бы от одного.

Резкие слова и ругань, которые отлично помогли бы, если иметь дело с другом или даже с врагом, похоже, никак не влияли на влюбленного. Это только добавило ему уверенности, что она нуждается в его защите — и даже хочет ее.

Пришлось буквально выставить Сети и захлопнуть дверь у него перед носом. Он стучался очень долго, прежде чем ему это наскучило. Нофрет оставалась одна, складывая и перекладывая каждое платье, а потом вынула простыни, разгладила и сложила каждую и снова убрала их в ящик из кедра. Теплый аромат дерева действовал успокаивающе. Нофрет вдыхала его, пока Сети не ушел, и еще долго спустя, пока он не заполнил ее целиком, не оставив места ни для чего иного.