Люди засуетились, словно отара, окруженная волками. Наконец у кого-то хватило ума броситься вон с площади. Остальные потекли следом, как река.

Казалось, буря продолжалась чуть ли не полвека, хотя от начала до конца прошло не больше часа. Но этот час был длиннее многих лет. Все были оглушены, ошарашены одним только шумом, подавлены гневом своего бога.

Только Моше держался прямо и не выказывал страха. Но Нофрет заметила, что пророк намного бледнее обычного. Возможно, он даже сам не ожидал, что его бог может быть столь ужасен.

После бури наступила гробовая тишина. Нофрет вместе с остальными поднялась на крышу, которая выдержала натиск, получив только одну пробоину, когда камень величиной с человеческую голову разнес западный угол. Апиру щурились и моргали, глядя на мир, сияющий под солнцем, словно хрусталь.

Градины уже таяли, и на загаженную, избитую землю бежали потоки чистой воды. Стена туч умчалась вниз по реке, на север, по направлению к Дельте — к Пи-Рамзесу, как подумала Нофрет. Интересно, уцелеют ли тамошние апиру, если даже их пророку и его людям в Мемфисе так досталось? Несомненно, бог предупредит их и позаботится о том, чтобы все они оказались в убежище, когда разразится буря.

Мемфис был опустошен. Городские дома пострадали мало, но хижины земледельцев вдоль реки разнесло начисто. Все, кто был застигнут в полях, умерли или умирали. И весь урожай — лен в цвету, ячмень в колосьях — был выбит и уничтожен. Уцелела только пшеница, поскольку еще не проросла. В этом году в Египте будет очень мало льняного волокна, а хлеб и пиво придется делать только из запасов, отложенных на случай голода — и то, если амбары не разбило и их содержимое не порчено дождем, падавшим вместе с градом.

Задул пронизывающий ветер. Запахло, как всегда перед ливнем в пустыне: жаркий сухой запах, больше пыли, чем воды. Моше спокойно шагал под этим дождем, хотя и быстрее, чем прежде.

Путь во дворец показался очень долгим. Улицы кишели народом. Большинство не успели укрыться или были застигнуты слишком далеко от своих домов. Что еще хуже, среди них были маловеры. «Это всего лишь буря, — говорили они. — Обыкновенный дождь. В Азии он идет каждый день».

Как замечали некоторые, это было явным преувеличением. Но слишком многие заслушивались и мешали тем, кто слушать не хотел. А давка была не менее опасна, чем буря.

Моше не позволял никому остановить себя и никому не уступал дороги. Ворота дворца были распахнуты, стража отгоняла людей, стремившихся ворваться внутрь. Моше прошел через толпу, ведя за собой вереницу своих людей, в том числе и Нофрет, обуреваемую сомнениями. Ей не хватило решимости скрыться, пока было можно.

Даже в гостевом доме был ясно слышен шум ветра, становившийся все громче и громче, прерываемый раскатами грома. Если гнев божий имел голос, то это он и был: ветер, гром, треск молний.

Затем начался дождь и крупный град. На сей раз гнев божий не миновал и их дом. Возможно, бог так и задумал, а может быть, ему было слишком трудно миновать среди столь ужасной бури одну такую маленькую крышу. Шум стоял, как на поле брани, раздавался грохот и стук, на крышу обрушился дождь из камней величиной с кулак. Любой человек или животное, застигнутые на улице, непременно погибли бы, забитые этими камнями насмерть.

Даже апиру испугались непрерывного грохота и молча сбились в кучу в середине дома. Если под камнями проломится крыша, она упадет на верхний этаж. Вторая крыша, то есть потолок прямо над ними, была прочной, но они в страхе смотрели на нее и, чем дольше продолжалась буря, тем реже отводили от нее глаза.

Казалось, что солнце светит с издевкой, а небо снова стало голубым и безоблачным; после холода бури опять поднималась жара. Буря сделала лишь одно полезное дело для Египта: очистила землю, унеся прочь смердящие останки, так долго лежавшие на ней.

Это была всего лишь передышка. Царь оставался непреклонным. Его жрецы трудились еще больше, чтобы своей магией защититься от бога апиру. Нофрет могла бы сказать им, что они напрасно стараются. Как бы грандиозна ни была их сила, как бы ни простиралась она из конца в конец Мемфиса, как бы ни изгибалась над городом, словно купол из света, она не могла коснуться бога, который был превыше любой магии смертных. Магия не могла повредить пророку и его людям, не могла заставить их свернуть с пути.

Может быть, то, что Нофрет была хетткой, помогало ей понять, что такое магия, но не поддаваться ей. Ее кожа цепенела, ноги покалывало, когда они касались священной земли, но ум оставался незамутненным. Мысли ее были так же ясны, как и всегда, о чем бы она ни думала.

Ее мятежное настроение сменилось упорным недоверием. Нофрет не верила, потому что не знала, как верить. То, что она видела и чувствовала, затрагивало ее тело и ум, но не сердце. Безумец из пустыни пришел в Египет и отрицает его царя и его богов, а они ничего не предпринимают, пока он разрушает их землю с кровавой безжалостностью, на которую не способен ни один человек.

Со временем такой бог мог бы завоевать ее веру. Но Нофрет не могла любить его. Гораздо лучше те маленькие боги, которых апиру называют созданиями человеческого разума. Они могут быть пугающими, иногда совершенно непостижимыми, но в них есть какая-то человечность, до них можно дотронуться, они похожи на нее саму. Этот же, Один и Единый Истинный Бог, заявляющий, что нет никого превыше его, совершенно непонятен, о нем невозможно говорить, не то что потрогать.

Придя в свою комнату — если не было Мириам, — Нофрет выплетала из полос два амулета и сжимала их в руке. Они были всего лишь кусочками резного камня и стекла, холодными и гладкими. Но эти боги успокаивали ее.

Хорошо, что ей было за что держаться. Родня отдалилась от нее: и в Хатти, и в Синае, и здесь, в Египте. У Нофрет не было друзей, и уж конечно, не Мириам была ей подругой — она снова ушла в себя, слишком далеко, чтобы следовать за нею.

Воспоминания о граде постепенно бледнели, хотя они никогда не изгладятся из памяти тех, кто его пережил. Лен и ячмень были потеряны. Пшеница, однако, росла, и эти поля, покрытые нежной зеленью, крестьяне холили и лелеяли, как собственных детей.

Но царь не уступал. И тогда однажды утром, когда колосья уже достаточно выросли, чтобы ждать хорошего урожая, с юга пришла новая туча. Она приближалась, стремительная и темная, с жужжанием, напоминавшим жужжание мух, но мух, выросших до огромных размеров.

Египет, так жестоко обездоленный и еще не дождавшийся урожая, снова впал в отчаяние. Старики еще помнили о такой напасти, а молодым часто рассказывали об этой чуме, приходящей с юга.

Саранча летела густыми тучами, заслонившими солнце, огромными тучами, заполнившими небо. Она прилетела, села и пожрала все: и пшеницу в полях, и немногочисленные плоды на деревьях, уцелевшие от града, и листья, и даже ветки, достаточно нежные на ее вкус. Трупы скота, иссушенные солнцем, были обглоданы до чистых белых костей. Саранча съела все, что можно было съесть — чуть ли не одежду с живых людей, сожрала все до голой земли. Уцелело лишь то, что было спрятано за надежными стенами и запорами. Даже амбары, недостаточно хорошо починенные после града, стали ее добычей. Она не знала пощады, как бог или инструмент в его руке.

Под жужжание саранчи, под шум бесчисленных челюстей, смалывающих все подряд, в гостевой дом к апиру пришла служанка и спросила сестру пророка. Женщина была вся в болячках, дрожала от страха и едва могла говорить. Но она достаточно ясно сказала, что пришла от дочери фараона, и что сестра пророка, под которой подразумевалась Мириам, должна явиться без провожатых. С ней может пойти одна женщина, и не больше.

Апиру совсем не понравились эти слова, но Мириам взяла свое покрывало и собралась идти за служанкой. Нофрет молча отправилась следом. Несмотря на опасения мужчин, она не чувствовала подвоха. Царь держал в неволе весь народ Исроела, живущий в Египте. Больше рабов ему не требовалось, даже если они состояли в тесном родстве с пророком.