У последнего продавца воды Иоханан купил полный бурдюк, а у другого торговца — сплетенную из пальмовых листьев корзинку с пирожками, все это он взял с собой. Нофрет тащилась сзади, уже почти лишившись сил, а ведь они еще не вышли из города.

Он продолжал настаивать, что ему нужно еще и отдохнуть, и остановился прямо за городскими стенами, изображая глубокую усталость. Нофрет не выдержала и рявкнула:

— Перестань притворяться! Ты прекрасно видишь, что это я слаба, как выжатая тряпка!

— А я лентяй, — отвечал он, не смущаясь. — Сегодня будет жаркий денек, тебе не кажется?

— Как огонь в очаге, — вздохнула Нофрет, позволяя улечься раздражению. Не стоило сердиться за его внимательность — Иоханан понимал, что она еще нездорова. Нофрет сердилась на себя. Хетты не приучены обращать внимания на слабость. Слабый воин — мертвый воин. Даже женщина должна быть отважной и сильной.

Она встала раньше, чем ее тело согласилось на это, отпила из бурдюка и двинулась вперед. Путь до деревни был долог. Последнюю его часть пришлось пройти, опираясь на своего спутника. Нофрет презирала себя за это, но в то же время ей было приятно. Он вспотел от жары, и запах свежего пота был запахом его — Иоханана.

Юноша повел ее не к отцовскому дому, как она ожидала, а в другую часть деревни, где крепкотелые женщины мололи на каменных жерновах ячмень, чтобы испечь для рабочих хлеб, где пекари пекли его в очагах, а пивовары готовили пиво из хлеба, оставшегося несъеденным. Некоторые пекари и пивовары были апиру, выделяясь среди чисто выбритых египтян полосатой одеждой и длинными курчавыми бородами.

Женщины апиру не мололи муку и не замешивали тесто; этим занимались египтянки, обнаженные или в одних юбках, — их груди покачивались, когда они растирали зерно между камнями. Одна из них улыбнулась Иоханану, когда он проходил мимо с Нофрет, крупнозубая, курносая, но с ясными глазами и пышной грудью — некрасивая, но очень привлекательная.

Иоханан улыбнулся в ответ, хотя Нофрет заметила, что он старательно не сводит глаз только с подбородка женщины. Скромность апиру — вещь непростая.

Мололи зерно не только женщины. Было и несколько мужчин — рабы, слишком неловкие или неумелые, чтобы работать у очагов и пивоваренных чанов, и деревенские мальчишки, еще только обучавшиеся делу. Среди них был человек с лицом египтянина и выбритой головой, но в одежде апиру, настолько поглощенный своим делом, что даже не замечал, как двое стоят и смотрят на него.

Нофрет уже видела где-то этот удлиненный череп, эти тонкие пальцы. Она перегрелась на солнце и еще не совсем оправилась от лихорадки, иначе соображала бы быстрее. А может быть, и нет. Слишком уж нелепая картина.

Она, пошатываясь, опустилась на колено, не отрывая глаз от лица человека, захваченного работой. Длинные глаза, длинный нос, длинный подбородок, величественность манер, заметная даже в этом невероятном месте…

Великий Дом Египта, Властелин Двух Царств, голос и служитель Атона в городе, построенном им, молол ячмень для хлеба и пива в селении своих рабов.

— Но как это может…

По-видимому, царь не слышал голоса Нофрет. Иоханан заговорил негромко, но не таясь:

— Он приходит почти каждое утро, вскоре после восхода, и остается до полудня. И никогда не разговаривает. Говорят, будто он мелет так много муки, что ее хватает на целый день. Потом идет обратно… Куда-то возвращается.

Нофрет смотрела на Иоханана круглыми глазами.

— Люди знают, кто он?

Он утащил ее за собой прочь от мукомолов, на улицу. Там почти никого не было: слепой старик похрапывал на солнышке, у дверей дома растянулся пес, и малыш подбирался поближе, чтобы дернуть его за хвост. Нофрет уцепилась за одежду Иоханана и изо всех сил тряхнула, но его тело под одеждой едва ли шевельнулось.

— Как долго это продолжается? Неужели никто до сих пор не узнал, кто он такой?

— Это знают все. Просто никто не спрашивает. Понимаешь? Сильные мира сего делают что хотят. Не наше дело спрашивать, почему.

— Глупости! В таком случае, зачем же ты притащил меня сюда и не дал умереть спокойно?

— Ты вовсе не умираешь. И должна была увидеть. Он приходит сюда довольно давно — с тех пор, как заболела госпожа Тадукипа. Он никому не причиняет вреда. Никто не беспокоит его. Наверное, ему хорошо здесь.

— Похоже, он совсем лишился ума. — Нофрет повернула назад, к хлебопекам. Царя было легко заметить, если знать, что искать: бритая голова и коричневая одежда. — Не могу поверить, что его ни разу не хватились.

— Зачем? Если царь нужен по каким-то государственным делам, все думают, что он где-то в другом месте. Когда же начинают беспокоиться и искать его в храме, на троне или где-то еще, он уже успевает вернуться.

— Обычно он молится в храме. Лежит на солнце во дворе восхода или перед алтарем, отмаливая проклятие Амона.

— Может быть, именно этим он занимается здесь, — предположил Иоханан. — Молится.

Нофрет ударила бы его, уловив в этих словах хоть тень насмешки, но он был серьезен. Апиру Иоханан не видел ничего странного в том, что царь предпочитает молиться, размалывая зерно для хлеба своим слугам.

Странности апиру были выше ее понимания.

Девушка медленно шла обратно вдоль ряда мужчин и женщин, размалывающих зерно. Перед царем она остановилась и присела. Он склонился над жерновом, молол упорно, молча, всецело поглощенный работой. Пот бежал по его лицу, и он стряхивал его, чтобы не капало в муку. Нофрет удивилась, почему царь не снимает жаркое шерстяное платье и не работает нагишом, как все остальные.

Может быть, из-за своего безумия? Но, как ни странно, царь казался здесь более в здравом уме, чем когда сидел на троне. Его лицо было спокойным и сосредоточенным. Он неотрывно смотрел на свои руки и на камень, ни на что больше не обращая внимания. Ее он, конечно, не замечал.

Нофрет взглянула на солнце. До полудня еще оставалось время.

Она собралась ждать. Иоханан немного поболтался снаружи, а потом вошел, присел на корточки и протянул ей бурдюк, ставший ненамного легче с тех пор, как он купил его. Нофрет с благодарностью отпила. Теплая вода пахла кожей, но это была влага. Она плеснула немного на руку и обтерла лицо.

Среди работающих ходил мальчик с ведром воды и черпаком. Когда он приближался, люди прерывали работу, чтобы распрямиться, передохнуть, перекинуться словом. Присутствие посторонних их, по-видимому, не смущало. Да и с чего бы? Нофрет, как и они, была рабыней. Да и Иоханан, несмотря на всю его гордость. А царя здесь быть не могло, и, следовательно, не было.

Он тоже пил предложенную воду, но не поднимая глаз и прерывая работу лишь настолько, чтобы отхлебнуть глоток. Потом снова черпал горстями ячмень из корзины, стоявшей рядом, сыпал на каменный жернов и молол так же сосредоточенно, как и прежде.

Когда солнце коснулось зенита, царь закончил молоть последний ячмень и пересыпал муку в приготовленную чашу. Он выполнил свою дневную норму за полдня — подвиг, достойный царя, — медленно поднялся, расправляя руки и ноги, и повернулся лицом к солнцу, улыбаясь, как человек, который хорошо поработал и знает об этом. Затем не спеша, все еще улыбаясь, отправился прочь от пекарен.

Нофрет пошла за ним, Иоханан двинулся следом. Царь шел быстро, но не торопясь, легким уверенным шагом, как никогда не ходил во дворце. Там он семенил в узкой одежде, тяжелых царских украшениях, с трудом удерживая равновесие под величественными двумя коронами. Сейчас, с непокрытой головой, в простом платье, он двигался как человек, который знает свой путь и рад этому.

Нофрет пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. К ее удивлению, даже смущению, царь взглянул на нее и произнес:

— Благословение Атона на тебя, служанка моей дочери.

Помимо воли она ответила:

— И на тебя, мой господин Египта.

— Ну, — возразил царь, и девушка с изумлением обнаружила, что он ни разу не запнулся, — здесь я не господин. Здесь я всего лишь слуга среди слуг, с той только разницей, что они служат царю, а я — Богу, который превыше царя.