Не только грядущее замужество лишало ее госпожу жизненной силы. Мать-царица умерла, сестры тоже, кроме единственной, которая ничего не видела, ничего не слышала и ни о чем не желала думать, кроме своего прекрасного царевича. Царица-мать, обожаемая ею, ушла в могилу, оставив царицей ее, в сущности, ребенка. Для нее это было слишком много.

Царь грыз кусочки фруктов, которые чистила и резала для него госпожа Кийа, потягивал вино из чаши, вырезанной из светлого халцедона. Царевна ничего не ела и не пила. На рассвете, перед выездом из Ахетатона, Нофрет с трудом впихнула в нее кусочек хлеба и глоток воды — этого едва ли хватило бы даже для птички.

Нофрет приходилось видеть людей, впавших в апатию, но они были либо тяжко больны, либо очень стары. Жизнь уже не привлекала их. Но, сидя у ног своей госпожи, глядя на ее лицо, похожее на безжизненную маску, Нофрет начинала пугаться. Если Анхесенпаатон умрет, все придется начинать сначала: обратить на себя внимание царевны, стать ее любимой служанкой, стоять возле нее, когда она станет царицей. Ни одна изнеженная придворная дама не захочет иметь возле себя простую хеттскую девицу со слишком длинным языком. Никто, конечно, не потерпит, чтобы служанка говорила так свободно, как Нофрет со своей госпожой.

Анхесенпаатон была другой. Хотя царевна так старательно заботилась о том, чтобы стать безупречной царицей, она уважала откровенный разговор. Нофрет была ей интересна. Ей нравилась служанка, высказывающая свои мысли.

Надо что-то делать. И быстро, прежде чем госпожа совсем ослабеет и захиреет. Что-то действенное, чтобы царевна не лишилась последнего мужества, что-то решительное. Может быть, даже жестокое. Но что — она не знала и даже не могла вообразить. Ум Нофрет был так же пуст, как взгляд ее госпожи.

Нофрет выросла возле города Хаттушаша в Великой Стране Хатти, служила глупому вельможе в Митанни и повидала города Египта, прежде чем попала в Ахетатон в качестве подарка для царя. Мемфис был величественным, Ахетатон — совсем новым, но в нем ощущались могущество и даже красота.

Фивы были величественней любого другого города и древние, старые, как Египет, даже старше. Когда еще не было Двух Царств, Фивы уже стояли на восточном берегу реки. Теперь они расширились с востока на запад, разделяемые рекой. На востоке располагался старый город — с храмами, домами вельмож, старинными дворцами и бесчисленными домами людей, чьи предки жили здесь с незапамятных времен. На западе находился дворец, построенный отцом нынешнего царя, и новый, меньший город, а за его пределами, у края земли мертвых, — величественные гробницы и храмы древних царей.

Все в Фивах было древним, высоким и обширным, Нофрет не случалось видеть ничего подобного. Город был огромным. Даже небо казалось безграничным — синее, без единого облачка; ему не было ни конца, ни предела над крышами и стенами.

Царь проехал по городу в торжественной процессии, от реки до восточной окраины и обратно, через реку во дворец своего отца. Дорога была устлана ковром цветов и окружена ликующими толпами. Все было ярко, красиво, роскошно.

Но за роскошью скрывалась пустота. Нофрет видела опечатанные ворота храмов, пустые места, оставшиеся на камнях и росписях там, где прежде были имена богов. Толпы народа двигались вслед за царской процессией. Сидя на задке колесницы своей госпожи, в самой давке, она не могла видеть их начало и конец, но подозревала, что народу гораздо меньше, чем кажется, что толпа резко обрывается, а за ней царит мрачное безмолвие.

В самой древней части города, где дорога процессии была уже всего, а толпа гуще всего, с крыш и из толпы дождем сыпались не только цветы. Перезрелые фрукты, куски навоза летели в свиту царя. Когда стражники погнались за нарушителем спокойствия, один из коней, запряженный в царскую колесницу, взбрыкнул и заржал. Что-то ударило его по крупу: кусок кирпича или камень, брошенный сильной рукой.

Торжественный ход процессии ускорился до рыси. Стража сомкнула ряды. Царь не спасался бегством, это было ниже его достоинства, но и не медлил.

Нофрет никогда не узнала, удалось ли охранникам поймать кого-нибудь с доказательствами его вины, прилипшими к рукам. Но, похоже, этот кирпич стал единственным проявлением искренних чувств со стороны Фив. Вокруг были лишь приветственные крики, цветы, явная и хорошо оплаченная преданность, — и тишина, гулко отдающаяся в пустынных улицах позади процессии.

Гробницы, которые Агарон и его товарищи строили возле Ахетатона, были норами в песке по сравнению с великими храмами и домами вечности в пустыне к западу от Фив. Гробница царицы-матери Тийи располагалась далеко от них, далеко от самых легко обнаруживаемых, вверх по долине, где находились гробницы царей. Там ее и положили во всем царственном величии, окруженную всем, что могло понадобиться в загробной жизни: еда, питье, мебель, парики, одежда и украшения, слуги, вырезанные из дерева и одаренные магической жизнью, дворец, чтобы жить в нем, магические слова, вырезанные и написанные на стенах, чтобы вдохнуть жизнь во все это.

Когда царица-мать отправилась в путь в страну благословенных мертвых, ее сыновья переключились на заботы о живущих. Она не стала бы возражать. Тийа всегда здраво смотрела на жизнь.

Царевич Сменхкара обвенчался с царевной Меритатон в великом храме Атона, построенном его отцом и братом в Фивах. Здесь же он был коронован Двумя Коронами, получил посох пастуха и плеть повелителя над рабами и сел на трон, который в последнее время принадлежал только его брату.

Свадьба младшей царевны была гораздо скромнее, поскольку двор еще приходил в себя от грандиозной попойки на свадьбе ее сестры. Простой ритуал в храме, свадебный пир, больше похожий на обычный обед у царя, и Анхесенпаатон стала коронованной царицей.

Казалось, для нее это ничего не значит. Фивы не смогли развеять ее печаль. В первый день пребывания в городе ее привели во дворец царицы, где собралось великое множество слуг царицы, и попросили высказать им свою волю. При желании она могла бы распустить их всех и набрать новую прислугу: чаще всего так и делалось, когда новая царица сменяла прежнюю.

Анхесенпаатон предпочла отказаться от такой привилегии.

— Нет, — сказала она им, — нет. Оставайтесь. Служите мне так же, как служили царице до меня.

Это было самое большее, на что она была сейчас способна. Дворец не может жить сам по себе — Нофрет видела Ахетатон после смерти Нефертити — но когда есть хозяйка, присматривающая за ним, можно полагать, что ей небезразлично, что там творится.

В день свадьбы новоиспеченная царица оставалась на пиру столько, сколько было необходимо, пока царские служанки не увели ее, чтобы приготовить к тому, что они называли ее священной обязанностью.

Анхесенпаатон стояла неподвижно, пока они мыли ее, умащали благовониями и одевали в полотняную рубашку, тонкую, прозрачную. Ее парик был гораздо более вычурным, чем она сама выбрала бы, с массой локонов и косичек, украшенных бусинами, с бисерной лентой и до такой степени пропитанный духами, что он благоухал, словно целый сад ароматных трав.

— Ах, — вздохнул евнух, бывший дворецкий ее бабушки, — какая ты красавица!

Казалось, Анхесенпаатон не слышала его. Ей подкрасили глаза и лицо, гораздо сильнее, чем она позволяла делать это прежде. Юная царица напоминала портрет на крышке гроба, без жизни и души, лишенная силы протестовать.

Нофрет больше не в состоянии была это терпеть. Наглые царские слуги откровенно давали понять, что лишь терпят ее здесь. Но Нофрет была личной служанкой молодой царицы, и многие годы — единственной.

Она сильно, с размаху ударила свою госпожу сначала по одной щеке, потом по другой. Слуги смотрели, разинув рот. Стражников здесь не было — они все оставались в коридоре, где могли сколько угодно болтать и играть в кости.

Анхесенпаатон покачнулась от ударов. Глаза ее чуть заблестели.

Нофрет резко обернулась к сгрудившимся слугам и взревела: