Возвращается к собачьим палаткам. Сбрасывает лыжи и решает заглянуть в палатку, отведенную для сук. Две суки ощенились.

Собаки узнают его по запаху и радостно поскуливают. Он чиркает спичкой и зажигает подвешенную посередине лампу.

Палатка большая. Собаки привычны к морозу, им здесь хорошо. Вдоль стен насыпаны снежные валики, чтобы собаки не порвали брезент, затеяв потасовку. У одной суки целых пять щенят.

Внезапно на глазах у него мамаша пожирает одного щенка. Все происходит так быстро, что он не успевает вмешаться. Секунда — и щенок в пасти, только хвостик торчит, виляя на прощание то ли весело, то ли трагически. Затем и он пропадает.

Он с трудом удерживается от рвоты. Коричневые глаза собаки становятся желтыми. Глядят на него с ненавистью — или с издевкой. Что это — сознательный поступок матери, решившей избавить своего потомка от выпавшего на ее долю тяжкого труда, от избиения ослепленными жаждой славы, беснующимися людьми? Или же гротескное проявление юмора, собачьего презрения, с тонким намеком на то, что все мы смертны — и ты, человек, тоже? Глядя в эти глаза, он впервые ловит себя на том, что боится, как бы собака не бросилась на него и не перегрызла ему глотку.

Он делает шаг назад. Спотыкается о другую собаку, поспешно выпрямляется. Знает: если выдашь свой страх, они набросятся на тебя, словно стая голодных волков. В руке у него лыжная палка. Он замахивается…

Стоит так. Виляющий хвостик пропал.

Он выходит.

Непредсказуемое — вот что его страшит. Вроде того, что произошло сейчас. Пропасть, которой не видно за вьюгой. Воля, восстающая против твоей из глубин, которые тебе не дано измерить.

Утром он зашел к Вистингу и спросил:

— Что ты знаешь о моторных санях?..

— Я — о моторных санях? Ничего.

— Но что-то ты должен знать, не мог же ты отправляться сюда, не составив себе мнения о моторных санях? Тебе известно, что у англичан есть моторные сани?

— Я об этом как-то не задумывался.

— Все вы так! — кричит он. — Не задумывался! Один я должен думать. Можешь ты сказать хоть что-то о моторных санях?

Он схватил Вистинга за куртку, пытаясь его встряхнуть, но у того солидный вес, в своих огромных сапогах он твердо стоит на ледяном полу, дыша в лицо начальнику.

Наконец Вистинг медленно произносит:

— По-моему, они тут просчитаются…

— Ты так думаешь?

— Ага.

— А почему?

— Так мне кажется. Они отправились в путь без необходимого опыта. Говорят, взяли с собой лыжного инструктора? Надо было прежде научиться ходить на лыжах, а потом уже плыть сюда. Есть у нас причины считать, что в моторных санях они понимают больше?

— Нет!

— Вот именно, что нет. От этих штук во льдах толку мало. Люди, лыжи и собаки — вот мой ответ.

— Правильно — люди, лыжи и собаки!

Начальник вышел от Вистинга. Успокоился — на час-другой. А затем снова в голову лезет: что нам известно о моторных санях?..

От собачьих палаток до «Фрамхейма» натянута веревка. Когда идешь кормить собак, а снаружи беснуется вьюга, надо за что-то держаться, чтобы не заплутать. Застегнув дверь палатки, он становится на лыжи, чтобы идти обратно. И тут разражается буран.

Здесь всегда так, ему ли не знать: будто вдруг прорвался громадный мешок. Где-то во мраке, затаив дыхание, чтобы не выдать себя раньше времени, хоронилось ненастье. А затем ка-ак ахнет!..

Одна лыжа срывается с ноги. Веревка вроде бы тут была? Теперь ее нет.

Он говорит себе: спокойно. Сидит на снегу. Повернувшись к ветру спиной, сжимается в комок и рассуждает: сейчас ты ровным счетом ничего не видишь, и если ошибешься направлением, ковыляя на одной лыже, тебе каюк. Кажется, ветер налетел слева? Повернись так, чтобы принимать его под углом справа. И ты найдешь веревку.

А если ветер изменил направление?.. Это часто бывает, а то и вовсе начнет кружить. Может, лучше сидеть на месте, пусть тебя занесет снегом? Восемь-десять часов как-нибудь выдержишь? А то и сутки?

Потом выберешься из снега.

Сколько сейчас — градусов пятьдесят будет?

Или товарищи тебя откопают?

Если тебя обнаружат живым в трех метрах от веревки, считай, что ты ударил в грязь обмороженным лицом.

Надо найти веревку сейчас.

Только не ходи по кругу.

Ни зги не видно, но ты знаешь, что ветер может стихнуть на минуту и тогда ты спасен.

Если не будешь зевать.

Но ветер не стихает.

Сидя на снегу в буран, он продолжает спокойно рассуждать. Если ветер не менялся, веревка должна быть вон там. А «Фрамхейм» — там. Вот и действуй.

Теперь ветер дует в лицо. Нога без лыжи проваливается в снег, он решает сбросить и вторую лыжу. И тут же раскаивается, потому что проваливается в снег выше колена, а затем, угодив обеими ногами в какую-то пустоту, и по пояс. Буран неумолимо наседает, и у него вырывается крик.

Ветер рвет его крик в клочья и уносит, оставляя какой-то жалобный хрип. Его же голос, летевший с ветром к полюсу и возвращенный встречным шквалом?

Он бредет, разгребая ногами снег и вытянув руки в метельную тьму в поисках веревки. Где же она? Твердит себе, что лучше выдерживать одно направление, которое ему кажется правильным, чем кружить уткнувшись носом в снег, точно слепой пес. Снова кричит. Да нет, ни к чему это. Только попусту силы расходовать.

Внезапно руки его нащупывают человеческую ногу.

В самом деле, нога, и принадлежит она человеку, который держится за веревку. Человек вышел из «Фрамхейма» и пробивается против ветра к собачьим палаткам, разыскивая пропавшего в буране начальника экспедиции.

Это Юхансен.

Вместе они доходят обратно до «Фрамхейма».

Начальник отряхивается от снега, растирает обмороженное лицо, благодарит Юхансена и смеется. Морозец сегодня! А дома сейчас разгар лета. Я потерял веревку. Ничего, все равно нашел бы.

— Вы уверены?.. — спрашивает Юхансен.

Вопрос остается без ответа.

А теперь начальник сидит в бане. Они обзавелись банькой. В каморке в толще льда, между антарктическим штормом вверху и притаившимися глубоко внизу темными волнами моря. Платформа, накрытая палаточкой, под платформой горят два примуса, жар от них греет сидящего в палаточке человека, вода от тающего льда собирается в лохани.

Великое блаженство.

Здесь человек наедине с собой, здесь время течет, не оставляя болезненных следов. Здесь ты можешь думать — и прощать.

Он дремлет в тепле, взвешивает Юхансена на чувствительных мысленных весах — и приходит к выводу, что Юхансен ему симпатичен.

Вечером в «Фрамхейме» праздник. Кто-то выпивает больше других?

Ничего подобного.

На родине лето в разгаре. А здесь сочельник.

Суровые мужчины поют рождественский гимн.

Расскажи свою байку…

Черт — опять он со своей байкой.

А хорошо нам здесь!

Расскажи свою байку.

Обычно капитан Роберт Фолкон Скотт ночью укрывался старой шинелью. На ней хватало красных нашивок, и она вполне внушительно смотрелась днем, когда висела на гвозде. Рядом он приколол на стене фотографии жены и сына. Письменным столом служили два старых ящика, накрытые клеенкой. На столе лежала библия, кроме того, еще две книги, бумага, ручка. Он был человек простых привычек. Засыпая, складывал руки на груди; храпел умеренно, как подобает офицеру. Не любил неприличных звуков, которые все равно доносились до его слуха из соседних помещений, где спали другие. Тщательно брился. Не забывал чистить зубы, но муштре не придавал чрезмерного значения. Ему было присуще чувство меры.

Стульев в комнате не было, а потому приходившие вынуждены были стоять перед ним. Из-за малости помещения стояли почти вплотную к капитану. Сам он сидел на койке. Предложить подчиненному сесть на кровать командира было бы нарушением устава. Одна из проблем, которые одолевали его в первые недели зимовки на мысу Эванса: как в такой ситуации поддерживать должный порядок и соблюдать дистанцию, в то же время проявляя необходимое дружелюбие?