— Он догадывается. И если она однажды прорвется, если я потеряю самообладание, думаю, это случится в его присутствии.

— Вы не очень способны дружить, господин Амундсен?

— Собственно, у меня есть лишь один друг — я сам. Можно еще добавить моего брата, Леона. Но я берусь предсказать — и думаю, это предсказание сбудется, — что брат, который сделал мне столько услуг, который так глубоко заглянул в мою честолюбивую душу, с которым я так откровенно советовался и который поэтому осведомлен о моей нечестности, в том числе по отношению к вам, этот брат не сможет всегда оставаться мне братом. Предвижу, что дело кончится разрывом.

— Могу с гордостью сообщить вам, господин Амундсен, что, когда умерли мой отец и мой брат, я один содержал всю семью.

— Совершенно согласен, что вы вправе этим гордиться. Но на этой почве не развилось ли ваше чувство долга до такой степени, что вы не можете позволить себе действовать аморально, даже будь это необходимо для достижения цели? Мистер Скотт?

— Сэр?

— Вы абсолютно честны, изображая себя человеком без нравственных изъянов?

— Отнюдь нет. И вот пример: я замечаю за собой растущую склонность к зависти. Когда мой заместитель, мистер Эванс, во время шторма южнее Новой Зеландии своими отважными действиями спас «Терра Нову», я всей душой завидовал ему. Понимаете, то был подвиг, который будут помнить всегда. Один человек спасает судно и весь экипаж. Может быть, в этом кроется истинная причина, почему я отверг задуманный им план, предусматривающий попытку покорить полюс раньше вас.

— Лично я считаю, мистер Скотт, что у плана Эванса есть шансы на успех. Чтобы победить меня и моих людей, нужен быстрый и смелый бросок.

— Знаю. Но это значило бы рисковать животными и людьми. С моим характером это не так-то просто. И вообще — смогу ли я, пользуясь чужим планом, считать себя победителем в борьбе за полюс? Разве не он будет победителем?

— Простите, мистер Скотт, я не могу удержаться от улыбки. Я вас вполне понимаю. И должен сказать, что вы мне все больше нравитесь.

— К сожалению, не могу ответить вам тем же.

— Я думаю, мистер Скотт, что вы погибнете.

— Я и сам так думаю. Но думаю также — нет, знаю, что умру честным человеком. И гордым.

— А я знаю, что смерть, если я погибну, дарует мне ореол, который закроет все мои изъяны.

— Выходит, строго говоря, вы не против того, чтобы погибнуть?

— Я предпочел бы жить победителем. Если же проиграю — лучше умереть. Думаю, если придя на полюс, я увижу там ваш флаг, то сыграю последний акт, хоть и трудно будет: поведу своих людей назад, заполняя дневник, который поведает потомству, каким великим человеком я был, — и отыщу расселину во льду ночью, когда все будут спать.

— Если я обнаружу на полюсе ваш флаг, — честно говоря, предвижу, что именно это мне суждено, — я тоже поведу своих людей обратно. И буду считать своим долгом выжить. Если же все равно умру, думаю, молва о моем величии будет правдой.

— Это гордые слова, мистер Скотт. И вы вправе их произносить.

— Сдается мне, господин Амундсен, что к нашей интересной беседе мало что остается добавить. Позвольте только один вопрос под конец: что вы считаете главной слабостью моей экспедиции?

— Мистер Скотт, у нас на родине проводятся знаменитые лыжные соревнования, которые называются Холменколленские гонки. Было бы странно, если бы кто-нибудь из участников явился на эти соревнования с инструктором. Люди сказали бы с полным основанием, что этому человеку следовало пройти необходимое обучение задолго до того, как он вышел на старт.

— Я понимаю, что вы подразумеваете, господин Амундсен. Не сомневаюсь, что мне предстоят гонки потруднее Холменколленских. До меня дошло, что ваши люди — искусные лыжники.

— Они относятся к числу лучших лыжников в мире. Но скажите мне, мистер Скотт…

— Сэр?

— Правду о моторных санях. Вы проклинаете их. Но может быть, они все-таки помогут вам дойти до полюса?

— Ваше беспокойство на этот счет вполне понятно, господин Амундсен. Моторные сани — новинка в этих краях, они могут опрокинуть все ваши расчеты. Я позволю себе под конец одно маленькое умолчание — стало быть, нечестность. Я лишен возможности посвятить вас в подробности относительно моторных саней. Когда вы намерены стартовать, господин Амундсен?

— К сожалению, я тоже лишен возможности сообщить вам что-либо еще. Но я желаю успеха вам и вашим людям, мистер Скотт! Мне известна ваша цель. И вам известна моя.

— Господин Амундсен, позвольте еще раз поблагодарить вас за любезнейшее согласие провести эту беседу со мной вдали от ваших людей!

— Это я должен вас благодарить, мистер Скотт! Надеюсь, мы согласимся не посвящать других в эту нашу откровенную беседу.

— Разумеется, господин Амундсен! Всего доброго!

— Всего доброго!

Начальник экспедиции не в духе. За завтраком они видят, что у него дрожат руки. Он никогда не выделялся умением поддерживать живой, веселый разговор. Либо ограничится коротким ответом, либо выдаст что-то вроде официальной речи. Сейчас он каждое утро встает в половине четвертого. Август, близится здешняя весна. Правда, она не торопится, с моря то и дело злыми ведьмами налетают штормы. Вроде бы все готово для старта. Сани вынесены наружу и нагружены. Упряжь осмотрена, все предметы одежды тщательно проверены. Но снова и снова выявляется и устраняется какой-нибудь пробел, изменяется какая-нибудь мелочь. Они видят за завтраком, как у него дрожат руки.

Они часто говорили между собой об этих моторных санях англичан. Большинство не верит, что от них может быть прок. Но начальник экспедиции злобно косится на тех, кто при нем громко произносит слово «мотор». А потому они предпочитают переводить разговор на собак. Их около сотни. Девяносто отобраны для решающего броска на юг. Сила так и прет из них. Они дерутся, кусают друг дружку за уши. Знают, что ухо жертва не сможет зализывать. От мороза раненые уши распухают, начинают гноиться. Правда, перед пострадавшим псом выстраивается очередь желающих зализать рану. И сам виновник тоже терпеливо ждет, когда представится случай загладить свой грех мягким влажным языком. На градуснике минус сорок пять.

Стартовать следует лишь после того, как температура поднимется до минус тридцати. Нужно дождаться, когда отбушуют бураны. Так сказал Ялмар, обойдясь без напоминаний о переделках, в каких ему довелось побывать. Против преждевременного старта высказывается и Хельмер, который управлял собачьими упряжками на Севере и, пожалуй, лучше других знает собак и все их повадки. Но что-то подсказывает им: упомяни кто-нибудь при этом моторные сани, начальник набросится с кулаками на грешника. Он похож на сильного, злого цепного пса — пса, который рычит и скалит белые клыки.

Однако людям не по себе, оттого что начальник экспедиции становится все мрачнее и угрюмее именно сейчас, когда им особенно нужен руководитель, не скупящийся на доброе слово. У каждого перед стартом свои заботы. Пришло время писать последнее письмо домой. Если люди не вернутся с полюса, сюда, во всяком случае, придет за почтой «Фрам». Не все одинаково сильны в родной грамматике. Большинство справляется с лыжной палкой лучше, чем с ручкой. И они с натугой выводят кривые буквы. За зиму чернила много раз замерзали и много раз оттаивали. Не так-то легко запечатлеть на бумаге теплые, человеческие слова. Но что-то все-таки получается. «Ты знаешь, я люблю тебя…»

Минус сорок пять.

Буран за бураном, а уже начался сентябрь. Те из обитателей «Фрамхейма», кто привык просыпаться рано, видят, что начальник уже выходил посмотреть на погоду и теперь сидит понурив голову. Сидит и молчит.

Но вот седьмого сентября погода вроде бы наладилась. Они решают восьмого трогаться в путь. Все готово. Собак распирает энергия. У одной из сук течка. В ночь на восьмое начальник почти не смыкает глаз. Чуть свет объявляет подъем. Они выходят наружу.