Из этого смутного настроения, которое внезапно охватило душу, меня вывела неожиданная гроза. Я с удовольствием слушал, как частые капли глухо барабанят по крыше, вдыхал живительный запах водяной пыли, носящейся в воздухе, и делал свои записи, пока еще сохранилось чистое, неискаженное восприятие и ви́дение жизни Южных морей. Когда Европа поглотит меня, спешка и масса новых впечатлений сотрут свежесть прежних.

А их набралось довольно много. Материала хватило бы на несколько публикаций. Меня вовсе не пугает мысль, что о Таити издано более двух тысяч книг! Большинство из них посвящено истории островов и их жителей.

И вот приближается день, который станет последним — последним днем моего пребывания на острове. Завтра приходит «Мануиа II», завтра мне предстоит расстаться с Маупити, местом, которое я покидаю с большим сожалением, хотя его не назовешь раем. Mayпити — это не только лагуна, горы, пальмы и улыбчивые вахины. Маупити — это также особый стиль и образ жизни. Я чувствую себя неспособным объяснить, в чем состоит специфика этого острова — может быть, в искренности его жителей, бескорыстной доброжелательности и ясности духа, ничем не стесненной непосредственности и, наконец, их мудрости. Все, что вызывает беспокойство, мутит душу, дает неприятный осадок, бросает тень, — все это, может быть, и годится, но лишь для европейцев, а не для них. Для маупитианцев — это табу. Табу — чрезмерно работать, трудиться в субботу и воскресенье. Зато лгать и приукрашивать для большего веселья — не табу. Жители острова умело и ловко прокладывают тропу жизни и осмотрительно ступают по ней.

Достойно сожаления, что пути в тропические страны идут через города, в которых царит дух белых людей. В Папеэте я был почти сражен болезнью, название которой «цивилизация». Ревностно собирал сведения о бюджете страны, сравнивал экспорт и импорт, прислушивался к вечным жалобам французов на «ленивых туземцев». На Маупити, этом тихом, забытом всеми острове, даже пороки жителей обретают совсем иные, более теплые тона, а мнения европейцев о них блекнут, и вот уже ты начинаешь понимать этих золотисто-коричневых сторонников аита пеапеа живым человеческим сердцем, а не холодным рассудком.

Если и есть где-нибудь на свете полная гармония природы, красоты и непосредственности, древних обычаев, благоговейной серьезности и детского веселья, то это здесь, на Маупити. Но я могу только поклясться, что это так, ибо не в состоянии объяснить, в чем состоит феномен острова.

Прежде чем покинуть Маупити, мне захотелось в последний раз взглянуть на него, и потому я предложил Рани взобраться вместе на гору.

Идем по деревне. Около одного фаре, в саду, пируют несколько десятков островитян. Стол уставлен обильными яствами и напитками. Кто-то бренчит на гитаре, доносится громкий говор.

— Что за праздник? — спрашиваю Рани.

— Свадьба…

Мы наблюдаем знаменитую тамаараа — одно из тех пиршеств, на которое приглашают всю деревню. Все сидят за одним столом, украшенным свежими цветами гибискуса.

Нас заметили. Посыпались приглашения к столу, и вот мы — тоже гости. Немного не ко времени это торжество, но никак нельзя отказать настойчивому гостеприимству молодых. Правду говоря, молодые не так уж и молоды. Обоим за тридцать. За столом мы видим плоды увлечений их юности: мальчика и девочку школьного возраста. Здесь, в Полинезии, многие пары живут на основе взаимной договоренности. Миссионеры отлично это знают и охотнее всего венчают многодетные пары, союз которых обещает стать прочным.

Выпиваю глоток вина, пробую угощение. Жареный молоденький поросенок, жареные куры, рыба, маниока, плоды хлебного дерева, бананы и другие фрукты — вот меню великолепного пира. Мысль об экономии настолько чужда островитянам, что понятие «скупость» обозначается у них ругательным словом. Большую часть блюд приготовил сам хозяин дома. Мясо поджарил на раскаленных камнях в земляной печи. Полинезийская печь, те улу, сохранилась без изменений с древних времен.

— Откуда вы приехали к нам? — спрашивает меня копна черных волос.

— Из Польши, — даю я краткий ответ.

Соседка бормочет что-то невнятное. Раз уж ты не из Папеэте, то либо из Парижа, либо с Марса, а потому не достоин ни малейшего внимания.

— Маурууру, — благодарю я и первым поднимаюсь из-за стола, надо поторапливаться. Рани тоже вскакивает.

Мы направляемся к горе, наши животы переполнены. Вслед нам раздается звонкий, переливчатый смех. Взбираемся по узкой тропинке, едва различимой в темном туннеле зелени. Преобладают стройные пальмы, но есть и разные виды акации, и даже кое-где бамбук устремляет в небо золотистые стрелы своих стволов, символов неистребимой жизненной силы растительного мира. Изредка попадаются бананы — раскидистые широколистные растения. Наступает пора цветения, и то тут, то там виднеется большой лиловый цветок, венчающий гигантский букет из листвы этого нежного создания природы. Смешанный аромат множества растений заглушается запахом земли. От коричневой почвы исходит тепло, повсюду в порхающем полете кружатся громадные черные бабочки с фиолетовыми пятнами на крыльях. Крутая гора и искрящийся океан — фон для ежеминутно меняющихся картин. Довольно кусочка пальмового листа и блистающей под лучами солнца воды, довольно тучки над серой скалой, чтобы насытить взор в этом многоцветном сверкающем калейдоскопе чудес природы.

Рани хорошо знает дорогу. Ее походка — гармоническое движение зверя, полного силы и красоты. Девушка идет в гору быстрым шагом и еще улыбается при этом. Ее ореховые глаза время от времени доверчиво обращаются ко мне. Она уверенно шествует по траве: на Маупити нет ядовитых змей. Рани кажется мне символом земли, по которой она сейчас ступает. С малых лет прислушивается она к шуму моря и пению птиц. Она — частичка природы Маупити.

Короткий отдых, и мы идем дальше. Тропинка становится скалистой, крутой и более узкой. Усталый и вспотевший, я добираюсь до вершины и с облегчением вдыхаю свежий воздух. Рани прячет лицо в ладонях, чтобы скрыть улыбку, играющую на ее губах. Как все сильные люди, она просто не представляет себе, насколько ограничены возможности нетренированного в восхождении человека.

Когда смотришь вниз с более чем двухсотметровой высоты, голова начинает идти кругом. Маупити, самый маленький из гористых Подветренных островов, неправдоподобно зеленый. Это не только цвет зарослей папоротника, кустов, деревьев, крыш домов, но и моря. Впечатление такое, что природа поставила в этом уголке мира ярко-зеленый фильтр.

Внизу, в глубокой фиолетовой тени, приютилась деревня. На противоположной стороне — склон, залитый светом заходящего солнца. Ниже зелено-голубое озеро лагуны, отделенное от темной лазури самого большого в мире океана белой полосой пены. Отсюда при спокойном море грозные рифы кажутся живописной грядой скал. Сквозь идеально чистую воду виднеется коралловое дно. Лагуны — это подводные сады Южных морей. Но только не лагуна Маупити, которая являет собой настоящее кладбище коралловых колоний, залитое голубовато-зеленым светом.

— Смотри, собирается дождь, — показывает Рани на восток, откуда вместе с пассатом надвигаются тяжелые тучи.

Действительно, над Бора-Бора разразилась гроза. Остров лежит не более чем в двадцати трех милях от Маупити и хорошо виден отсюда. Вместе с Раиатеа, Хуахине, Маупити и еще несколькими островами он составляет основу архипелага Подветренные острова.

Бора-Бора представляется мне необычайно красивым местом (конкурентом Таити и Муреа). Правда, со времен второй мировой войны на нем расположилась американская авиабаза, зато его жители до сих пор старательно вырезают из дерева фигурки Тики, и там сохранилась могила знаменитого Жербо с надписью: «Первому галлу, который совершил одиночное плавание вокруг света». Так же как у Гогена, у Жербо любовь к Полинезии была активной. Он защищал островитян от чиновников колонии, над которыми открыто смеялся.

— Завтра уедешь? — слышу шепот Рани.

Оглядываюсь. Девушка стоит, обернутая в свое коричневое пареу, по-женски завязанное на груди. Мгновение спустя соскальзывает на камень и садится рядом со мной, принимаясь сосредоточенно рассматривать мой фотоаппарат. Однако я вижу, что ей не по себе.