Лишь на берегу Буга Карл узнал о смерти старшей сестры Хедвиг Софии — проговорился гофмаршал фон Дюбен, назвав ее в присутствии короля «блаженной памяти герцогиней». Карл спросил фон Дюбена, что он имел в виду, и тому пришлось рассказать, что Хедвиг София 12 декабря 1708 года умерла от оспы. «Ах, моя бедная сестра! Ах, моя сестра!» — вскричал король и зарыдал. Закрыв лицо плащом, он убежал прочь, чтобы остаться со своим горем наедине. Подданные короля в первый раз увидели, как он плачет. В своем горе король был неутешен и долго — около года — не хотел верить посланию из Стокгольма, считая его злонамеренно распущенными слухами. Год спустя, в письме к Ульрике Элеоноре от 22 июня 1710 года, он признается, что вся надежда на то, что старшая сестра находится в живых, для него окончательно исчезла. Этот эпизод поворачивает нам фигуру Карла XII совершенно другой стороной: мы видим, что в глубине его существа скрывались настоящие человеческие чувства, только он привык их не выставлять напоказ.
При получении известия о потере под Переволочной остатков своей армии Карл XII не плакал, тем более что до него уже дошли об этом слухи, муссировавшиеся и в Европе, и в Турции. 13 августа в Бендерах появился генерал Мейер-фельт, отпущенный царем Петром из добровольного плена, который официально подтвердил эти сведения. Армии больше не существовало, и не было никакого смысла возвращаться в Польшу, вести переговоры с крымским ханом и султаном и уговаривать их присоединиться к союзу против России — присоединяться им было просто не к чему. Отныне Карл XII представлял практически только себя; его голос стал звучать слабее и слабее; его слава стала забываться, да и само его имя на некоторое время стало исчезать из европейского употребления. Не умевший долго задерживаться на одном месте, кочевавший из одного города в другой, он теперь надолго был привязан к захолустному городишку на окраине Османской империи. Он никогда не сидел без дела, без остатка отдаваясь военному ремеслу, но теперь, когда армии не стало, он не знал, чем заполнить свободное время. Ему оставалось только ждать и надеяться, надеяться и ждать. Ведь где-то когда-то должно же что-то случиться; в Европе, в Польше, в Турции, в России, на небесах, наконец. Или обхаживать султана и доказывать ему, что война с московитами — в его собственных интересах. Для этого необходимо ввести шведские войска из Померании в Польшу, соединиться там с турками и нанести удар по русским. Но предварительно надо установить доверительный контакт с великим визирем и повернуть его уши в сторону от нашептываний русского посла Толстого. Не забыть оказать влияние на посла Франции. И ни на минуту не прекращать разжигать жар ненависти к русским у крымского хана. Попутно следовало бы добыть денег на подкупы и подарки главному евнуху султана.
Судьба эмигранта. Главная книга его жизни уже была написана, ему только осталось дополнить ее несколькими заключительными главами, которые мало что нового внесут в сюжет произведения: Русско-турецкая война 1711 года (наконец-то!), неудача Петра на Пруте (вот она птица счастья!), возвращение в Европу (трепещите!), оборона Штральзунда (мы «им» еще покажем!), два норвежских похода (зачем?) — и все.
Судьба великого человека, потерпевшего великое поражение. «Полтава и Переволочна были не только военной катастрофой для Швеции... но и политической, — считает Лильегрен. — Позиция Швеции в большой европейской политике была построена на мощи оружия. Когда она была побеждена, все обрушилось...» Если в 1706—1707 годах Карл XII считался одним из самых могущественных европейских правителей, то «...теперь шведский король превратился в разменную карту в игре Турции и России — деградация, которой он, вероятно, не осознавал».
Время, проведенное в Турции, он иронично назовет «днями ленивой собаки». 1820 дней! Седьмая часть жизни! Монотонный ритм ее в Турции не дает исследователю почти никакого материала для наполнения биографии Карла XII. Взять любой месяц из недалекого прошлого, и он по своему содержанию затмит все пять лет его турецкого «плена». Дни ленивой собаки, когда время для него остановилось...
А из Стокгольма и шведских провинций до короля скоро стали доноситься раздирающие душу отчаявшиеся голоса и призывы о помощи. Несмолкаемые, с каждым днем все более настойчивые, истеричные, они станут постоянным аккомпанементом к его монотонной бездеятельности или кажущейся активности. Сразу после Полтавы в стране случился страшный неурожай. В 1710 году Швецию посетила чума. Она прошлась по всей Европе, но после голодного года Швецию она затронула больнее всех. В восточные провинции вернулся царь Петр — теперь навсегда. Вслед за взятием Эльбинга, Риги, Динамюнде, Ревеля, Пярну, Аренсбурга, Кексхольма и Дерпта пал Выборг, бывший шведским с самого момента своего основания в 1293 году. К осени 1710 года перед царем Петром капитулировали десять крупных крепостей, на завоевание которых, иронично писал датский посланник в России Ю. Юань (Юль), пошло меньше пороха, нежели на салюты и фейерверки в Санкт-Петербурге по случаю их падения. Опять зашевелилась Дания и снова обулась в военные сапоги. Правда, генерал Стенбок под Хельсингборгом задал датчанам хорошую трепку[197], но они не успокоились.
Антишведское трио — Петр, Август и Фредрик — уже 18 октября 1709 года в Торне (Торуни) согласовали все статьи договора о союзе против Швеции[198]. Дипломатия Фридриха Вильгельма Прусского стала демонстрировать заинтересованность в присоединении к Северному альянсу. 17 октября прусский король по Одеру выплыл навстречу Петру I и в Мариенвердере поздравил его с Полтавской победой. В наступательный союз против шведов пруссак, однако, не вошел — он, как и его предшественник Фридрих I, занял выжидательную позицию, чтобы «погреть руки» попозже, когда ситуация прояснится окончательно.
Король Станислав не был еще свергнут, но он «испарился» из своего королевства, как утренний туман, а вместе с ним «испарилась» и вся польская политика Карла XII[199]. Август Сильный порвал Альтранштедтский договор и вернулся на польский трон.
Многим, в том числе и автору данной книги, всегда казалось непонятным слишком долгое отсутствие короля на своей земле. Ну да, у него не стало армии; конечно, ранение на первых порах делало его неподвижным и бездеятельным; понятное дело, пути возвращения в Европу были официально перекрыты — царь Петр со своими «повеселевшими» после Полтавы союзниками об этом позаботился. Но все-таки это был Карл, а не какой-нибудь созерцатель жизни и меланхолик Левенхаупт! Он должен был вернуться домой и найти способы преодолеть препятствия, ему надо было показаться на глаза своему народу и самому успокоить «паникеров», ему следовало своим присутствием поддержать сторонников и старых боевых товарищей, взяться самому за восстановление армии, финансов и тому подобного, как это делал его отец, к чему его неустанно призывала Ульрика Элеонора в своих письмах, — одним словом, сделать все, что он попытается делать пять лет спустя с помощью Гёртца, когда было уже слишком поздно.
Почему же он все-таки так долго задержался в Турции? Не позволяло вернуться самолюбие? Возможно, но все-таки маловероятно. Не преодолел шока после Полтавы? Вероятно, но непохоже на Карла. Считал, как полагают некоторые историки, находиться в Турции выгодным и необходимым? Действительно, Карл в войне с Россией делал ставку на султана и крымского хана и мечтал появиться в Польше во главе 55-тысячного шведско-турецко-татарского войска. Об этом пишут все или почти все биографы короля, но нам это кажется малоубедительным. Королю достаточно было пожить в гостях у султана год, максимум два, чтобы понять, что никаких политических и военных приобретений шведам там не добиться. Как талантливый полководец, он должен был понимать, что ни султан, ни крымский хан царю Петру с его новой армией после Прута уже нестрашны. Напрашивается вывод, что Карлом XII, возможно, овладел какой-то психический недуг, своего рода наваждение, умственная спячка, помутнение сознания, которые в его положении — если вспомнить все несчастья и неудачи, перенесенные им в последние месяцы русского похода, — не были бы уж такой большой неожиданностью. Это, возможно, объяснило бы многое, но достоверно знать этого никому не дано.
