...Атувье и Тынаку потом не раз видели их, но медве­жонок больше не подходил к яранге. Видно, помнил о ма­теринской доброй, но и тяжелой лапе.

Появление в их семье медвежьего сына немного скра­сило нелегкую жизнь отшельников. Но ушел с матерью кайнынчик, и жизнь снова потекла своим чередом. Тына­ку следила за очагом, готовила еду, чинила одежду и обувь, выделывала медвежьи шкуры, плела из бересты коробы и туески.

Атувье тоже без дела не сидел: помаленьку сооружал балаган, рубил на зиму дрова, вырезал дерн. И, конечно же, охотился, рыбачил.

Вечерами, намаявшись за день, молодые супруги по­долгу сидели возле костра и тоже находили работу ру­кам: Тынаку расчесывала сухие стебли крапивы, плела из них веревки для будущей сети; Атувье занимался любимым делом — вырезал из березовых наростов лож­ки, черпаки, миски, выстругивал распорки для будущих нарт.

Тынаку приметно полнела. Лицо ее покрылось пятна­ми. Но они нисколько не затмевали ее красоту. Она ходила теперь прямо, степенно.

Глядя на жену, Атувье втайне радовался и очень гордился — в нем уже просыпался отец, глава семейства,,

Однако наяву, как истый сын тундры, свою радость и гордость он не выказывал. Только старался, чтобы жена не носила тяжести. Теперь он сам таскал и рубил суш­няк для костра, сам ходил к реке за водой.

...Лето диким оленем сохжоем бежало по этим краси­вым, глухим краям. Отгудели полчища комаров, как ту­ман под лучами солнца растаяли, испарились орды гну­са… А на смену лету беговым оленем от моря льдов стремглав неслась сытая осень. Неслась, торопилась, под­гоняемая своей настырной соперницей зимой. И, как бе­говой олень перед концом гонок, осень дышала все запаленнее, обжигая своим дыханием горы, тундры, леса и перелески.

На Камчатке конец августа — время самое желан­ное, дорогое, радостное и сытое: озера и озерки кишат утками, гусями; тундра, склоны сопок усеяны брусникой, морошкой, жимолостью, голубицей. С каждым днем все тяжелее держать ношу веткам кедрача — наливаются, твердеют шишки. И куда ни ступишь, везде встретишь оленью отраду — грибы. А на мелководье, на перекатаю рек, еще недавно кипевших от кеты и горбуши, играет другая рыба — кижуч. Кижуч — рыба серьезная, увесис­тая, с мясом цвета спелой малины... И все это богатство земли этой диковинной освещено, пронизано добрым солнцем и прикрыто высоким-высоким куполом неба нежно-голубого цвета. Бездонное небо, словно огромная голубая яранга, стоит над разноцветной, щедрой землей коряков, ительменов, эвенов и чаучу. Над землей рыбое­дов и оленных людей. И невозможно оторвать глаз от засасывающей лазури, от белых стаек облаков, похожих то ли на лебединые стаи, то ли на стада белых ездовых оленей. В это время, время буйства красок увядающих деревьев, кустарников, ягодников, осень словно дарит впрок жителям этой земли диво дивное перед наступлени­ем долгой, студеной зимы, у которой здесь лишь два цве­та — белый да скупая синева. А белое изобилие снега убивает чувства. Потому-то на зимней одежде чаучу так много яркого, пестрого: пушистые кисточки на кухлян­ках, малахаях и даже торбасах, выкрашенные в охрис­тый, огненный цвет. И не потому ли у народов Севера, у народов Камчатки так ценился разноцветный бисер, что шел на отделку торбасов, малахаев, кухлянок, поясов. Богата зима цветом чистоты и девственности, но чрез­мерное ее богатство утомляет глаз человека.

Вот и Тынаку, собираясь в тяжелую жизнь жены от­верженного, среди прочих необходимых вещей взяла с собой и маленький замшевый мешочек разноцветного бисера. Прошлой весной отец привез бисер с побережья от богатого американа, скупавшего у местных пушнину. Она хотела этим бисером украсить торбаса и кухлянку мужа, но когда почувствовала под сердцем плод, то пере­думала, решила, что украсит бисером торбасишки ма­ленького. Да, она обязательно украсит их. Атувье, конеч­но, не обидится. Перед кем ему красоваться, кому по­казывать, какая у него хорошая жена? Медведям и зай­цам? Да и нет у него пока торбасов. Нет камуса для них, потому что... потому что не добыл он пока ни одного оленя. А те, в которых он ходил, когда охотился с вол­ками, совсем плохие. Одни голенища остались. И те дра­ные... Еще как только они пришли сюда, она отрезала кусок шкуры неблюя, что захватила с собой, и сделала из нее две подошвы. Муж-то давно носил торбаса без по­дошв. Но подошвы из неблюя быстро прохудились, и она, выделав кусок первой медвежьей шкуры, вырезала новые подошвы. Ой-е, торбаса у Атувье все равно плохие, но где взять камус для новых? Нет оленей, нет камуса. Как они будут дальше жить, во что одевать маленького? Ну ничего, как-нибудь проживут. Скоро выпадет снег, и Атувье будет охотиться на длинноухих. Он уже петли из сыромятных ремешков готовит. И Черная спина помо­жет. Умный волк, очень умный.

Вокруг яранги выросло много красноголовых и сероголовых грибов. Атувье, как и любого чаучу, грибы не интересовали, но глядя на них, он вспоминал оленей. Шибко любят грибы олени! Ради того, чтобы поесть их вдоволь, олень на любую хитрость пойдет. За олешками сейчас смотри и смотри. Ой, много бегать надо! Оленей тоже понять можно: всю зиму они только ягель едят. Ягель — еда пресная, а оленю хочется и листья пожевать, и траву. Ну и грибы! Очень любят они эту еду. Да-а, трудно сейчас пастухам, трудно. Ночи во-он какие тем­ные, темные, как зимой в яранге без жирника.

Да, Атувье-отверженный жил здесь, на берегу неиз­вестного ему притока Апуки, но мысли его все время возвращались к олешкам. И чем дальше отдалялась от него привычная кочевая жизнь, тем сильнее тянуло к ней. Они сытно ели, вон сколько юколы и медвежьего мяса припасено, а ему казалось, что он все время ходит голодным. Сначала не понимал почему. Потом догадался. Его желудок просил оленьего мяса! По утрам, когда Атувье просыпался, ему казалось, что от костра тянет желанным запахом оленины. Рот наполнялся слюной... Атувье догадывался, что и Тынаку очень хотела поесть оленины, но, как настоящая жена, она не роптала, не жаловалась. Ведь от того, что стала бы укорять мужа, что он не может добыть оленьего мяса, сам олень к яранге не подойдет. Это жены богатых оленных людей могут ска­зать мужу: «Хочу жирный кусок оленины, хочу оленьих почек». Жены богачей могут так сказать, она — нет.

Наконец-то Атувье построил балаган — сараюшку на столбах. Сделал и лестницу. На нее тоже много вре­мени потратил. Не было ни гвоздей, ни ремней, чтобы крепить поперечины — ступени. Пришлось нарезать из медвежьей шкуры ремни. Долго строил балаган, но и без него никак нельзя. Где спрячешь мясо, юколу, жир от росомах, соболей, горностаев? Только в балагане и сохра­нишь. Зверье мясо и рыбу здорово чует. За балаганом- то все время надо посматривать.

Атувье втайне гордился и земляной ярангой, и бала­ганом, и юкольником. Все у него как у настоящего мужчины-чаучу, не кочевого, а осевшего на одном месте. Э-э, однако, не все. Оленей нет. Плохо без них, совсем плохо. Рот и желудок уже забыли про оленину. Ему-то ничего, а вот Тынаку... Ее уже три раза тошнило от рыбы. И утятину совсем не ела. Ой, плохо.

Как-то вечером, когда они уже лежали на своей пах­нущей смолой постели. Тынаку сказала:

—       

Мы так давно не ели оленины, а мне очень хочется сейчас ее поесть. И нашему маленькому. Мне кажется, что он просит оленины.

Атувье задержал дыхание. Впервые с того вечера, как Тынаку стала его женой, ему сделалось стыдно. Очень стыдно. Жена чаучу терпелива, всякую еду ест. Видно, Тынаку очень плохо, если она сказала ему такое.

—        

Ты сказала, мои уши услышали,— смущенно про­бормотал он и, немного переждав, продолжил: — Я пойду искать тропы поднебесных выше по Апуке. Там должны быть их тропы. Старики говорили, раньше в верховьях много ходило дикарей. Я уйду один. С тобой останется Черная спина. Я кончил.— Атувье умолк, давая понять, что говорить он больше не будет.