Притомился к вечеру и Атувье. Да и Тынаку, которая день ото дня становилась тяжелее, медлительнее, тоже устала: пока Атувье рыбачил, а потом рыл ямки под стол­бы, она соскребала со шкуры медведя-людоеда жир, кор­мила медвежонка, копала съедобные корешки, готовила ужин.

Костер тихо потрескивал, притягивал к себе. Атувье и Тынаку, поев вареной медвежатины, пили чай. Рядом с ними лежал медвежонок. Много раз Тынаку давала ему мясной и рыбный отвары, и даже немного мяса уже поел их маленький гость. Утолив приступы голода, немного насытившись, медвежонок теперь спал, свернувшись со­всем как маленький мальчик. И всхлипывал во сне как мальчик, который перед сном долго плакал.

— Атувье, я никогда не слыхала о такой умной матухе,— сказала Тынаку и посмотрела на то место, где лежала медведица.— Она... она совсем как мать люде

й

.

Ведь она знала, что помочь ее горю может только человек, и пришла за помощью к нам.

—       

Медведи умные. Они совсем как люди,— солидно пояснил Атувье. Если сказать честно, то и он не слышал ничего подобного, но не мог же он признаться в этом жене: настоящий мужчина ничему не должен удивляться в присутствии женщины.

Утром Атувье и Тынаку разбудил грозный рык Чер­ной спины. Волк стоял у входа в боевой стойке. Атувье выбрался наружу, потянулся к копью, но не дотянулся, пораженный увиденным,— возле кострища стояла матуха, а перед ней, на остывших уже углях, лежала жирная кетина. Матуха смотрела на Атувье, словно спрашивая: «Хорошую добычу я вам принесла?»

Атувье расплылся в улыбке, похлопал волка по за­гривку:

—      

Спасибо тебе, мать своего сына! Я принимаю твой подарок. Пусть удача всегда будет с тобой.

Матуха мотнула головой и ушла снова к реке.

Тынаку встала рядом с мужем.

—       

Какая она умная,— сказала она.— Совсем как мать людей.

—       

Покорми ее сына,— напомнил Атувье и кивнул в сторону лежавшего медвежонка. Тот, словно услышав, что говорят о нем, потянулся, сладко зевнул, жалобно заурчал.

—       

Проголодался,— засмеялась Тынаку и, отложив в сторону кетину, принялась раздувать угли.

К вечеру медвежонок уже мог стоять на всех своих четырех лапах, но едва он хотел дойти до своей кормили­цы, как лапы подгибались и он падал.

—       

Однако, шибко наголодался,— вздохнула Тынаку, жалостливо поглядывая на исхудавшего маленького кайнына.

Уже перед заходом солнца на своем месте объявилась его мать. Она снова принесла огромную кетину, но к костру не решалась подойти. Бросив на земле подноше­ние, громко заурчала и отошла в кусты.

—       

Какая умная,— покачала головой Тынаку, когда Атувье вернулся с кетиной.

—      

Очень умная,— согласился Атувье.

Через два

Дня

медвежонок окреп. Теперь его не надо было кормить из соски-тряпицы. Он с остервенением по­жирал вареную и сырую рыбу, куски медвежатины.

Его мать появлялась у кустов лишь под вечер и, убе­дившись, что сын здоров, косолапила к реке.

А медвежонок быстро освоился со своей новой жизнью. Ему нравилось здесь. Нравились дотоле незна­комые вещи, запахи, исходившие от человеков, их логова. Он путался под ногами Тынаку, шутя хватал ее за торба­са своими острыми, как шило, зубами, затевал игру с не­возмутимым волком или принимался переваливаться с боку на бок, при этом засовывая заднюю лапу в пасть. И не обращал внимания на мать. Впрочем, и мамаша не проявляла до сих пор желания увести за собой сына.

Прошло еще три дня и три ночи. Наливались соком ягоды, уже кое-где в густой сочной зелени мелькали увя­давшие листья. Наступало главное медвежье время — вре­мя запасать жир на зиму. Все больше кайнынов видел Ату­вье в тундре. Мишки, нажравшись рыбы, шли на ягод­ники и слизывали первые поспевшие плоды. Так что самое время было и маленькому кайныну уходить от людей, нагуливать жирок, но он явно не желал расставаться ни со своим спасителем, ни с кормилицей, выходившей его.

Однако проказы маленького озорника приносили не только радость. Медвежонок разодрал сумку Тынаку, в которой хранились очень нужные вещи; после этого он решил проделать собственный вход в ярангу и порушил в задней стенке дерн. Так порушил, что Атувье пришлось долго заделывать его.

Надо было расставаться с гостем. Когда его мамаша под вечер появилась на обычном месте, Атувье крик­нул ей:

— Мать своего сына! Почему ты не уводишь его? Уводи!

Медведица не поняла человека. Она постояла-

п

остояла и, что-то пробормотав, удалилась. А может, Атувье не понял ее. Но как бы то ни было, а медвежонок остался. Однако с его появлением жизнь все же стала спокойнее для Атувье и Тынаку. Тынаку первая замети­ла перемену, сказав на третий день после того, как у них появился гость, что другие медведи теперь обходят сторо­ной ярангу и рыбачат ниже по реке. И все же с медве­жонком надо было расставаться. Зачем губить его? При­выкнет получать еду из рук человека, не научится сам охотиться, будет потом бродить возле других яранг, пу­гать людей... Скоро убьют его люди, совсем мало будет жить в этом мире.

Да и Черная спина обижался на хозяина и хозяйку за то, что они все время возятся с маленьким медвежон­ком. Волк днем уходил куда-то и возвращался поздно вечером.

Утром Атувье решил обязательно расстаться с малень­ким лохматым гостем.

Матуха словно предчувствовала решение спасителя. Едва Тынаку раздула угли, как возле кустов появилась медведица. Увидев ее, Атувье шагнул навстречу и крик­нул:

— Мать, твой сын стал снова здоровым! Он окреп. Я говорю: возьми его. Ему нельзя оставаться с людьми. Медведь — не собака.

Он поймал бегавшего медвежонка, взял на руки и пошел к его матери.

Тынаку помахала рукой малышу, который смотрел на нее из-за плеча мужа.

Матуха ждала их. Не доходя до нее три раза по десять шагов, Атувье опустил медвежонка на землю, легонько подтолкнул его в зад и пошел к яранге.

Медведица приблизилась к сыну. Тот припал на передние лапы, но тут же развернулся и вприпрыжку бросился за Атувье. Медведица встала как вкопанная, не решаясь последовать за сыном. Не-ет, она, видно, хорошо знала, как боятся медведей люди.

А медвежонок, обогнав ничего не подозревавшего Атувье, подбежал к Тынаку, ткнулся в ее ноги, затем кувыркнулся через голову, завалился на спину и, обхва­тив передними лапками задние, начал перекатываться с боку на бок. Ему нравилось так играть.

Тынаку не удержалась, громко засмеялась. Ведь она была совсем молодой женщиной.

Подошел Атувье и, еле сдерживая улыбку, хотел сно­ва взять на руки медвежонка, но тот впервые показал спасителю, что он хоть и маленький, но медведь: Атувье и глазом не успел моргнуть, как медвежонок махнул ла­пой, и рукав зимней рубашки, в которой ходил Атувье, был располосован острыми, внушительными когтями. Атувье вскрикнул — медвежонок содрал вместе с рукавом и кожу. Разозленный черной неблагодарностью спасен­ного им маленького кайнына, Атувье взял копье, тыкая каменным острием в зад маленького хозяина тундры, погнал его к матери. Медвежонок недовольно ворча, оглядываясь на Тынаку, неохотно отступал.

Видимо, и мамаша его почуяла неладное. Она издала какой-то до того не слышанный Атувье звук, похожий на хрип, и пошла навстречу. Атувье благоразумно попятился назад, на всякий случай выставив копье...

Медвежонок бросился к матери. Та сразу подобрела, расслабилась и, придавив легонько сына своей могучей лапой, принялась его облизывать, ласково урча. Медвежо­нок наконец-то понял, кто это его ласкает, и в свою очередь стал «целовать» мать. Выбравшись из-под ее лапы, он начал кувыркаться, перекатываться с боку на бок. А мать все старалась его лизнуть, терлась своей огромной головой о дорогой комочек. Однако она была все же строгой мамой: когда намилованный ею сын хотел снова податься к людям, медведица влепила ему такую «горячую», что тот взвизгнул, отлетел далеко в кусты. Выскочив оттуда, он послушно поплелся за матерью, которая уходила к реке.