Атувье выдержал пристальный красноречивый взгляд Вожака. И вдруг ему показалось, что он явственно слышит голос Вожака:

«Ты предаешь нас, Человек. Моя стая сегодня потеряла еще двух сородичей, и теперь нам будет совсем плохо без тебя… до весны. Почему ты уходишь, Человек? Мы честно делились с тобой добычей, и. первый кусок был твой. Мы согревали тебя своими телами во время сна. Стая увела тебя насильно. Да, это так. Но разве ты не сыт? Ты стал сильным и смелым. Ты стал равным среди равных, и никто из волков, даже Хмурый, с которого уже сияли шкуру пастухи, даже он ни разу не посмел напасть на тебя, хотя всегда ненавидел… Ты видишь, Человек, я один, и ты можешь не бояться меня — у тебя есть Железный клык, которым ты легко режешь мясо. Но ты пойдешь со мной. Ты вернешься в стаю. Отныне мы — твои братья. Ты вернешься!..»

— Я вернусь, Вожак. Я вернусь, — прошептал парень как бы в забытьи.

Тело его неожиданно стало легким, словно пух белого лебедя. Атувье видел только глаза Вожака — жуткие, засасывающие, точь-в-точь глубокое черное озеро Тылга, когда смотришь на него с вершины горы…

Вожак степенно зашагал в ту сторону, куда убежали оставшиеся в живых волки, И за ним, словно во сне, покорно поплелся Атувье.

…Стая ушла из страны ламутов. Вожак знал, что так будет лучше: весть о Большой охоте Хмурого и старшей волчицы быстрее полета болтушки-сороки разнесется по земле ламутов — и тогда стае несдобровать.

Волки шли снова туда, где начинали эту зиму, — шли на родину Человека, который охотился теперь на диких оленей лучше, чем они. Человек забирался на вершины сопок и оттуда высматривал следы дикарей, угадывал места, где они паслись. О, Человек стал настоящим волком! Он ловко подкрадывался к дикарям. И, случалось, — без помощи стаи набрасывал Длинный ремень на рога сильных, упитанных оленей. Но чаще всего они, волки, как и раньше, выгоняли на него животных, и Человек никогда не упускал добычу. Теперь они не сразу бросались к поверженной жертве, а терпеливо ждали, когда Человек напьется теплой крови и возьмет себе самый лучший кусок. Так повелел Вожак, и это было справедливо: Человек-волк стал главным добытчиком их стаи. Человек стал их братом.

К концу февраля, когда солнце уже дольше гуляло по небу, стая вернулась на берега Апуки — в родные места Атувье.

Кочевая жизнь текла по распорядку, заведенному далекими-далекими предками оленных людей. Пастухи по очереди ходили охранять оленей, а жены, старики, кочевавшие с ними, заготавливали дрова, готовили еду, чинили одежду или выделывали шкуры съеденных оленей. Детишки, кто, конечно, уже мог ходить, тоже без дела не сидели: одни ставили петли на зайцев, другие помогали рубить дрова, а самые старшие уже настораживали капканы на лис и соболей.

Все стали забывать об Атувье. Горевать подолгу оленным людям некогда — о живых приходилось думать. Каждый, день надо было не просто прожить, а выжить. Мяса-то много ходит — целое стадо, да не очень-то разъешься: Вувувье знал каждого оленя в глаза и счет вел строгий. Можно было бы, конечно, на волков свалить, на копытку, да только оленные люди во все времена считали обман самым постыдным делом. И верный хозяйский глаз Киртагина не дремлет. Киртагин хитрый: думает на следующую зиму выдать своего сына Хипу за старшую дочку хозяина. Породниться с богатым захотел вот и старается. А чего ему не стараться — своих пять десятков оленей держит в стаде хозяина. Хипу отцу первый помощник. Киртагин и сын хотят выгоду иметь, а остальным бедным пастухам приходится за это расплачиваться: только вернешься с обхода к очагу, только почаюешь, а Киртагин уже назад посылает. Киртагину чего не жить в табуне — у него мамушка, толстая и ленивая Нутен, всегда под боком. Я каково молодым парням, неженатым? Девушки каждую ночь снятся. Эх, жизнь кочевая! Совсем плохо бывает.

…Это случилось в ту ночь, когда после теплого восточного ветра вдруг потянул ветер с севера. Небо сразу стало чистым, и впервые за много ночей над землей засияла луна.

В эту ночь Киртагин пошел в обход сам — того и гляди мороз волчьей хваткой схватит снег и олени до крови станут разбивать копыта, добираясь до ягеля. Тогда скорее надо сниматься с насиженного, обжитого места и перегонять стадо.

В ночи то и дело слышалось привычное: «Гок! Гок!» — пастухи сгоняли на ровный, как стол, участок тундры разбредшихся оленей. Вдруг голоса людей в ночи смолкли. Пастухи поспешили к Киртагину, который стоял в центре табуна.

— Отец, ты слышишь? — спросил Хину, боязливо вглядываясь в темноту.

Киртагин, посасывая трубку, слегка кивнул.

Подошли остальные — старик Кокакко, маленький проворный Лилькив.

— Киртагин, слышишь, волки! — указал рукой в сторону двугорбой сопки. Кокакко.

— Я не глухой, — буркнул Киртагин.

Все молчали. А издали, из ночи, все отчетливее слышался вой волков. Вой их напоминал плач людей — они чуяли Человека.

— Ой-е, среди волков какой-то особенный волк, — сказал Киртагин, — Слышите?

— Ага, ага, — закивали испуганные пастухи.

— Один волк совсем не по-волчьи плачет, — сказал Лилькив.

…Атувье, почти босой, в изодранной кухлянке, шагал рядом с Вожаком и волчицей, когда ветер донес до него запах оленей. Да, теперь он улавливал многие запахи, которые раньше пролетали мимо его носа: два месяца жизни в волчьей стае, без огня, сильно обострили его чутье. Уже много дней пленник стаи ел только сырое мясо, пил горячую кровь — и нос его теперь улавливал даже слабые запахи кедрача, спрятанного под снегами. Вот и оленей почуял.

Вожак первым задрал морду к луне и заголосил. Где-то вдалеке раздался ответный вой молодого волка, потом другого.

Атувье догадался, что волки почуяли не только оленей, но и пастухов. Они плакали, жалуясь ночному небу, луне и звездам, что им опять придется тяжело на охоте, потому что сильнее Человека нет никого на земле. Волки пели песню смерти — встреча с Человеком всегда опасна, и кто знает: может, эта ночь будет последней их ночью., Не петь ее они не могли так повелевал инстинкт предков.

Что-то затвердело в груди Атувье. Пленник стаи закрыл глаза, разум его словно окутал туман… и он вдруг тоже завыл. Впервые за все время скитаний с волками. Атувье выл, и голос его становился все звонче, поднимаясь все выше — к самой луне. Где-то внутри головы, глубокоглубоко, будто на дне глубокого озера Тылга, билась ключиком неотвязная мысль: «Я тоже волк… я волк… я волк…».

Вожак не верил своим ушам: Человек, пленник стаи, тоже пел песню смерти! Он пел на непонятном для волка языке, но смысл песни все же был ясен. Вожак подошел к Атувье. Да, Человек тоже пел песню смерти!

Притихли в изумлении и остальные волки.

А Человек все выл и выл. И тогда волки, собравшись вместе, стали ему подвывать…

Едва солнце приподняло полог ночи, как пастухи, прихватив ружья, отправились к двугорбой сопке — к тому месту, откуда был слышен вой волков. Они без труда обнаружили следы стаи. Вдруг Хипу, шедший в стороне от других, издал удивленный возглас:

— Э-э, здесь был человек… Эй, идите ко мне!

Пастухи поспешили к нему, и глаза у них стали круглыми от удивления: среди отпечатков волчьих лап отчетливо выделялся след человека, шедшего на лапках-снегоступах, было видно, что лапки совсем плохими стали, истерлись, и местами даже встречался отпечаток почти босой ноги. Суеверный страх сковал души пастухов. Да, это был след человека! Они ощупывали ямки руками, не веря своим глазам. Но нет, это был не сон. Пастухи, с опаской поглядывая назад, вернулись на стоянку.

Весть о том, что среди волчьих следов они увидели отпечаток ноги человека, повергла в ужас женщин и детей. Все смотрели на задумавшегося Киртагина, который подошел к костру, раскурил трубку и сел на опрокинутые нарты. Что он скажет? Что теперь делать? Останутся они здесь или придется сворачивать чум и перекочевывать на новое место?