Было что-то обезоруживающе подкупающее в бескорыстном рвении, с которым Догсон поклонялся могуществу бульварной прессы. Он стремился приобщиться к ее культу в самых его низменных проявлениях. Чарлз смотрел на него, на его потрепанную спортивную куртку с кожаным кантом, на его обкусанные ногти, на его жеваный галстук и замусоленную панамку и мысленно отмечал: вот она жизнь ради идеала!

— По правде говоря, у меня наклевывается одна такая серия, только бы раздобыть материал, — признался Догсон. — Я уговорил нашего редактора отдела информации дать мне местечко, конечно, если у меня получится, и опубликовать всю серию за моей подписью. Вот что может сразу меня выдвинуть.

— А о чем? — спросил Чарлз просто так, из любопытства.

— О чем? — откликнулся Догсон. Он всегда был легко возбудим, и сейчас ясно было, что температура у него подскочила при одной мысли о вынашиваемой им идее. — О чем? Самые мерзкие махинации в сегодняшней Британии! Тень, нависшая над нашим юношеством! Гнусные подонки подрывают основы нашего общества!

Чарлз посмотрел на него — не шутит ли он? Такой водопад газетных заголовков мог означать неожиданный для него дар самопародии. Но Догсон говорил всерьез. Отравленный воздух, которым он дышал изо дня в день, лишил его даже той ничтожной доли критического чутья, которой наградила его природа. Его профессиональное будущее представлялось действительно блестящим.

— Наркотики, — сказал Догсон, опускаясь на землю. — Тайная торговля наркотиками. Правда, об этом уже писали. «Парад Порока» — целая серия в «Кличе» — и еще три статьи в «Кашалоте» с цветными вкладками.

Человеческое несчастье и безумие были для них предметом торговли! А для него? Как низко ни упал Догсон, сам он пал еще ниже.

— Но, по-моему, — продолжал Догсон, воодушевленный своей темой, — можно написать еще одну серию под особым углом. Сосредоточив внимание на одном аспекте.

Чарлз почувствовал, как нестерпимо пересохло у него во рту и в гортани. Он отхлебнул пива. Но едва он сделал глоток, как гортань опять пересохла. Он закурил новую сигарету.

— А в каком аспекте? — спросил он.

— Ну, — сказал Догсон, — я во всем этом разобрался, и мне кажется, что слишком много внимания уделяют распространению наркотиков внутри страны — по всяким, знаешь ли, джаз-клубам и прочее. Конечно, тут можно состряпать кричащую статью: с фотографиями наркоманов под действием наркотиков, с внутренней обстановкой таких клубов и прочее. Но мне кажется, что недооценивают другой аспект, который труднее поддается обнаружению, но в котором, по-моему, и заложены шансы.

— Шансы на что?

— А на то, чтобы раскопать все это, добыть факты и преподнести их всей стране! — воскликнул Догсон. — Ты послушай, что я имею в виду. Это момент проникновения зелья через границу. Вот она, моя мишень.

— Да, но видишь ли, — Чарлз говорил с большим усилием, — обо всем этом заботятся таможенные власти и портовая полиция. Они, конечно, разбираются во всех уловках. Но у них ты, конечно, ничего не выудишь.

— А-а, таможня! Полиция! — презрительно фыркнул Догсон. — Подумаешь, много они знают. Во всяком случае, я пойду не к ним. Я буду действовать самостоятельно. Я уже кое-что придумал. Но придется заниматься этим в свободное время — ведь этот скряга Ричардс не дает мне ни фунта на расходы. Но все равно. Я не отступлюсь!

Он помолчал, потом внимательно посмотрел на Чарлза. Очевидно, ему что-то пришло в голову.

— Послушай, Ламли, — сказал он. — Насколько я понял, ты можешь мне помочь. Ты говоришь, что перегоняешь машины на экспорт. Значит, ты должен бывать во многих портах страны.

Чарлз молчал. В первые минуты их разговора он действительно сказал, где работает, и теперь хотел бы проглотить эти слова вместе с языком. Но как мог он предположить, что затеял этот маньяк? Он с тревогой ожидал какого-нибудь сумасбродного предложения. Сердце у него отчаянно билось.

— Ты послушай, — снова начал Догсон. — У меня, понимаешь, нет никакой официальной поддержки. Я предоставлен самому себе и не смогу проникнуть в порт, где разгружают суда. Напрасно было бы убеждать тамошние власти, что, как всякий член общества, я имен право проследить, нет ли контрабандного провоза вредоносных наркотиков.

— К тому же, — жестко добавил Чарлз, — ты вовсе не член общества. Ты просто газетная ищейка и вынюхиваешь след грязной сенсации.

— Ну, конечно, от тебя только и жди, что оскорблений, — дружелюбно заметил Догсон. — Ты еще в школе всегда по-свински издевался над товарищами. Но, послушай, ты, конечно, понимаешь, к чему я клоню. Тебе же ровно ничего не стоит захватить меня с собой в одну из твоих поездок. Посадишь меня в машину и…

— Невозможно, — нервно прервал его Чарлз. — Нам строжайше запрещено брать пассажиров.

— Ну что ж, придется мне потратиться на билет, — вздохнул Догсон. — Но там-то мигни мне, когда отправишься в доки и в какой именно, я подойду к воротам, а ты пусти в ход свою магическую палочку и проведи меня.

Он, словно фокстерьер, заглядывал в глаза Чарлзу. По-собачьи умолял о дружеской услуге. Чарлз смял сигарету и наклонился к нему.

— Слушай, Гарри, — медленно сказал он. — Мне очень жаль, но ты должен выбросить из головы самую мысль об этом. Я не могу провести тебя в доки, я не могу снабжать тебя какой-либо информацией, я не могу обеспечить тебе место на ринге, где развертывается борьба вокруг ввоза наркотиков… Вообще я ничем не могу помочь тебе по части твоих статей. Понял?

— Нет, ни черта не понимаю! — воскликнул Догсон. — И почему ты придаешь этому такое значение — вот чего я никак в толк не возьму. Можно подумать, что я прошу тебя рискнуть своей головой, а не оказать маленькую дружескую услугу.

«Рискнуть головой». — Эти слова снова перенесли Чарлза в темную подворотню рядом с закусочной Снэка, снова напомнили того лысого, что тыкал ему в нос кастетом. Первый раз сошло. А во второй дождешься, что тебе свернут шею. Потом он увидел тяжелый сапог, топтавший руку с кастетом. Насилие, муки, побои и раны — хватит с него, довольно: он уже был на грани этого мира и не хотел больше приближаться к нему. Если Бандер или кто-нибудь из многочисленных членов его организации заподозрит, что именно он навел на их след тявкающего фокса, Гарри Догсона, это неминуемо приведет к насилию такого размаха, какое трудно себе представить, и он окажется его жертвой. И принесла же нелегкая этого наивного олуха!

— Не сердись, Гарри, — сказал он, принуждая себя смягчиться и растянуть рот в улыбке. — Давай прекратим этот разговор. Я долго искал себе работу и не хочу ее терять, не хочу, чтобы про меня говорили, что я допускаю неизвестных людей приглядываться к условиям нашей работы. Я не хочу ничем способствовать твоим планам стать магнатом Флит-стрит. Ты делай свое дело, а я свое.

— Делать свое дело? — с горечью повторил Догсон. — Да бог мой! Как раз это я и стараюсь делать. А как же действовать газетчику без личных связей? Ты меня огорчаешь, Ламли, очень огорчаешь!

— Дорога на Флит-стрит, — с насмешливой торжественностью произнес Чарлз, — вымощена огорчениями. Я только преподал тебе полезный урок.

Догсон допил пиво и ушел. Чарлз сидел, уставившись в стакан. Сердце его сжимало смутное ощущение опасности. Что-то внутри его с гнетущей уверенностью твердило, что пагубные последствия его поведения не могут долгое время оставаться тайной для окружающих и что, когда наступит для них срок прорваться и поразить его, за ним захлопнется еще одна железная дверь.

Жаркое солнце, впервые проглянувшее в этом году, пробудило птиц, вызвало к жизни насекомых, растения и озарило их своим благословением; только люди, засевшие в конторах, стоявшие у верстаков и станков, пробиравшиеся в забои при свете рудничных ламп, были лишены его живительного сияния. Однако в университете к полудню прекращалась даже видимость работы. Студенты, подобранные из большого числа абитуриентов в силу своего происхождения, особых дарований и способности поддерживать шестисотлетние академические традиции, скинув рубашки, расположились на траве газонов, неуклюже и неумело заигрывая с хихикающими девицами. Кое-кто даже снял ботинки и носки. Солнце отсвечивало на стеклах их очков, а звук голосов, извергавших залпы пошлых шуток на десятке грубоватых провинциальных диалектов, заглушал птичий гомон, звучавший над их головами. Условная красота газонов, кустарников и клумб, подчеркнутая захватывающим дух совершенством серой каменной громады университетского здания, в меру своих сил противостояла, старалась сдержать и смягчить людскую грубость, но терпела поражение перед потрясающим умственным и физическим уродством тех, кто валялся на траве или слонялся взад и вперед, куря папиросы, разбрасывая по шелковистым газонам окурки, обертки, спичечные коробки, обрывки бумаги. То и дело какой-нибудь преподаватель, уже нечувствительный ни к красоте, ни к уродству окружающего, торопливо проходил через сад резким, начальственным шагом дежурного администратора крупного универмага: хотя ничто из выставленных богатств не принадлежит ему, но что-то уделяет ему из собственного великолепия.