— Ну и проваливайте, скатертью дорога, — выпроваживала она Чарлза, стремясь скорее остаться наедине с Розой. — Ступайте и работайте, хоть это и последний ваш день у нас в больнице. И в другой раз, если повстречаете приличную девушку, не смейте и думать о ней!

— Да, — сказал он послушно, как будто она все еще приказывала ему как санитару. — Так я и сделаю.

Весьма характерно для мистера Брейсуэйта было то, что он не держал роллс-ройса. Он был богат, но не хотел выставляться и лезть в миллионеры и в этом духе выдерживал весь уклад своей жизни. Лишние две тысячи в год, и Чарлз мог бы щеголять в дорогой униформе с начищенными пуговицами и в кожаных крагах, водил бы дорогой роллс и спал бы… среди тараканов. А сейчас он носил скромную коричневую куртку, фуражку с козырьком, наслаждался комфортом своей крошечной комнатушки и гонял по деревенским дорогам тяжелый даймлер: гидромуфта, плавный ход, три с половиной тонны веса. Чарлз чувствовал себя в нем водителем автобуса, только что не надо было останавливаться и впускать пассажиров.

Чарлзу повезло. Первую неделю он еще сомневался, предвидя, что за всем этим может встретиться еще какой-нибудь неожиданный ухаб, но, когда прошло первое ощущение неправдоподобной удачи, он погрузился в транс самопоздравлений. Тихий покой: затерянность не меньшая, чем если бы он женился на Розе и заслонился родством со Стэном. И вместе с этим идиллическое, почти пасторальное умиротворение, которое источала на него безмятежная красота деревенского пейзажа. Дом — вероятно, ферма семнадцатого или восемнадцатого века — был скромным кирпичным строением, с кое-какими ненавязчивыми, но комфортабельными новшествами, которые никак не затрагивали его внешний вид. Опять-таки сказывалась умеренность мистера Брейсуэйта, его нежелание подчиняться велениям собственного богатства. Из окна своей комнаты Чарлз любовался тем, как заботливо содержимый сад (загородного стиля) незаметно переходил в заботливо сохраняемый деревенский ландшафт, погруженный в отдохновительную дремоту. И все же для Чарлза это не было настоящей деревней. Сельский вид? — да; луговины и пашни? — да; пивные, полные краснолицых, широкоплечих селян с их медленным громким говором? — да; но он привык к деревне средней Англии, которая в поте лица выращивает свой хлеб. Сассекс, его баснословная красота, его ухоженные белые коттеджи, беленые стены и черные крестовины старых домов, знакомых по черно-белым голливудским фильмам, лоснящиеся коровы и столетние деревья напоминали ему декорацию, подделку, старательно насаждаемую преуспевающими дельцами для своих тихих, спокойных, сытых загородных уик-эндов. Медленно проезжая по уединенным дорогам, кивающим путнику зелеными изгородями по бокам, давая гудок на улицах крохотных чистеньких деревенек, Чарлз чувствовал при виде этой подчеркнутой застенчивости примерно то же, что должен бы чувствовать американский турист: удовольствие от хорошей постановки и некоторую неловкость от того, что она так блестяще организована.

Конечно, он признавал, что ему посчастливилось и что условия, в которых он начинал работу, были идеальные. Прежде всего мистер Брейсуэйт отдыхал после операции. Так что не было надобности возить хозяина в Лондон и долгое время ожидать его у городского дома, готовясь в любую минуту включиться в кошмар городского движения. Просто гора с плеч! А затем оказалось, что мистер Брейсуэйт в какой-то отдаленный период своей жизни имел благоразумие выбрать себе жену, в точности повторявшую его самого. Она была настолько бесцветна и безлика и в хорошем и в дурном, что Чарлз в перерывы между встречами с нею не мог вспомнить, ни как она выглядит, ни как говорит, по меньшей мере первые две недели. Он возил ее как еще один пакет из числа ее магазинных трофеев, притрагивался к козырьку, встретив ее на дорожках сада, сидел на своем месте и читал газету, пока она делала визиты соседям, — и все.

Темп его жизни замедлился до желанной необременительной трусцы. Он забыл вкус спокойствия с тех первых золотых недель мытья окон, когда занятие это еще не стало препятствием на пути к Веронике. Теперь к нему словно вернулось что-то из пережитого в те дни. Его комнатка над гаражом, когда он взбирался туда после работы, чем-то приятно напоминала чердак Фроулиша. Не возникало даже проблемы товарищей по работе: их фактически не было. Была только постоянно растерянная экономка, всецело поглощенная тщетной муштрой постоянно сменяющихся и более или менее тупых девушек из окрестных деревень. Все сколько-нибудь смышленые давно уже были в городе и по большей части обслуживали «молочные бары» по соседству с американскими аэродромами. Лет десять назад дом был бы наполнен целым штатом слуг во главе с дворецким, похожим на сановника восемнадцатого века, словно взятого напрокат из галереи мадам Тюссо.[11] Была бы жесткая иерархия, еще более мелочная и строгая, чем в больнице, и ему пришлось бы как-то втискиваться в ее рамки. А теперь — ничего подобного, он даже не знал имени старика, перекапывавшего сад, или парня, помогавшего ему по субботам. Сам он был словно Робинзон, но он мог не бояться следов на песке.

Однажды жарким и душным вечером он не торопясь протирал передние фары, как вдруг дремотный августовский воздух зажужжал на высокой ноте, словно где-то вилась большая рассерженная пчела. Нарастая, звук перешел в густое, сдавленное фырканье, потом снова взвыл бешеным ревом. Чарлз оглянулся и посмотрел в сторону въездной аллеи. Она большой дугой огибала садик позади дома, чтобы оградить от всяких запахов и пыли деревенскую атмосферу цветника, разбитого перед домом. В просвете живой изгороди он заметил, что, несмотря на крутой заворот и тормозящее действие гравия, кто-то мчался по дорожке со скоростью не менее сорока миль. Он поспешно отступил за солидное прикрытие своего даймлера.

И тотчас же на маленькую площадку перед гаражом с вздыбленным от торможения передом влетел мотоцикл. Песок и гравий брызнули во все стороны, как вода при быстром спуске судна. С приторможенными колесами эта отвратительная машина закружилась на месте. Руль глубоко процарапал краску на двери гаража. Потом машина чихнула, остановилась, и наступила тишина.

Не успел Чарлз выразить свой протест, как мотоциклист опустил подставку и, укрепив машину, обернулся к нему.

— Неплохо, а? — сказал он. — За шестьдесят две минуты от самого города. Точнее, от Хайгета.

Это был крепко сбитый чернобровый юноша с тяжелой челюстью. Лицо его не выражало ни ума, ни чувств, но не лишено было привлекательности. Держался он с непринужденной веселой уверенностью. Должно быть, многое он умел делать как следует, а что касается вещей, которых он не умел делать, то он о них, вероятно, никогда не слыхал.

— Как находите старую колымагу? — он ткнул пальцем в даймлер. — Развалина! Разогнать до двадцати — надо пять минут. — Он громко захохотал, потом внезапно сказал серьезным тоном: — Смотрите! — и быстро поднял капот. — Я придумал, как ее подстегнуть. Тут совсем легко увеличить компрессию на две трети. Видите, как стоит этот жиклер? Тут, знаете, можно еще много выжать.

— Прежде чем входить в подробности, — сказал Чарлз, обретя наконец дар речи, — не разъясните ли вы мне одну безделицу? Кто вы, собственно, такой?

Юноша захохотал.

— Ну да. Я совсем забыл. Вы же не знаете. Я…

— Уолтер, — и в голосе мистера Брейсуэйта, подошедшего к ним сзади, Чарлз услышал интонации, которых он и не подозревал у него. — Это что, твоя машина?

Он пришел сюда из цветника узнать о причине такого шума.

Юноша повернулся к нему и заговорил с наигранной горячностью, как продавец, старающийся всучить товар клиенту, который заведомо никогда ничего не собирается покупать.

— Ну и что же, папа. Я не думаю, что твое запрещение может касаться такой надежной…

— Я тебе сказал: никаких мотоциклов. Значит, никаких мотоциклов, — ледяным голосом произнес мистер Брейсуэйт.