Бывали у него и совсем неурожайные недели, когда он радовался деньгам Бетти. Ее «пай» равнялся двум фунтам десяти шиллингам в неделю и был неиссякаем. По ее словам, получала она эти деньги от тетушки, старой девы, жившей милях в двенадцати от города. Старая леди была, по-видимому, весьма эксцентричная особа, потому что, хотя рука ее никогда не оскудевала, она настаивала на еженедельном посещении Бетти и сама вручала ей деньги наличными. В этот день Чарлз и Фроулиш наскребали все остатки от недельного бюджета и тратили их на хорошую выпивку, так что Бетти возвращалась к полуночи или позже к пустой кассе. Ее ничтожный пай не давал им возможности откладывать на случай одного из тех кризисов, в котором застал их Чарлз, но позволял кое-как перебиваться в те трудные недели, когда его заработок падал и, случалось, не достигал и одного фунта. Странное дело, но, не встреть Чарлз этих полунищих, он сам не в состоянии был бы продолжать свою новую жизнь.

А он желал продолжать ее, потому что всей душой оценил ее, искренне считая, что никакое унижение не страшно ему теперь, когда он честно зарабатывает себе на хлеб полезным ремеслом, которому научился без всякой посторонней помощи; теперь, когда знает только свое дело, глядит миру прямо в глаза.

И откуда только могла прийти ему в голову эта идея?

Фроулиш редко покидал чердак; иногда неделями он не ходил никуда дальше импровизированной умывальной внизу во дворе. Но по временам он предпринимал долгие одинокие прогулки, и в одну из суббот Чарлз, устроившись в самом теплом уголке, чтобы вздремнуть после обеда, не удивился, когда романист стал облачаться в свое обтрепанное пальто.

— Что, отправляетесь на охоту за идеями? — сказал он.

— Какие там идеи, — ухмыльнулся Фроулиш. — Все вы помешались на идеях. И в голову вам не приходит, что при работе, протекающей в хроматической гамме (хроматической, соматической, динамической — эпитет по вашему усмотрению), для художника необходимы различные физические состояния.

— То есть, по-вашему, отдельные куски можно написать только будучи утомленным, голодным или простуженным?

— Да, примерно так, — серьезно ответил Фроулиш. — Мне предстоит написать шесть страниц о состоянии крайнего утомления. Вот я и хочу испытать физическую усталость. Не умственную, там должно быть душевное равновесие: мышечная усталость — вот что мне нужно. Проделаю миль десять, а вечером буду писать.

— А, когда ты сляжешь, мне придется ходить за тобой, — сказала Бетти. Она угрюмо посмотрела на него. — Ну и дурачина же ты, Эд, глупый недотепина, — продолжала она голосом, которого Чарлз у нее еще не слыхал. Он звучал грубой лаской, как ее любовный призыв. Вдруг Чарлз понял, что и в груди этой нескладной дурехи возможно какое-то искреннее чувство.

— А почему бы вам не попробовать помыть окна вместе со мной? Что устанете, за это я ручаюсь, — сказал он Фроулишу.

— Если это шутка, то довольно неуклюжая, — огрызнулся писатель, с трудом слезая вниз по лестнице. Пальто его свисало почти до пят. Должно быть, он позаимствовал его у огородного пугала.

Когда он ушел, Чарлз растянулся, куря и подремывая. Бетти сидела напротив него молчаливая и вялая, всецело поглощенная какой-то непонятной работой. Ковыряя иглой, она сшивала куски чего-то вроде мешковины. По-видимому, Фроулиш нуждался в шарфе. В четыре часа она поставила чайник на керосиновую печь, и Чарлз встрепенулся, с удовольствием предвкушая чаепитие. Вот это комфорт, вот это благополучие!

На дворе послышались шаги. Не шаркающие шаги Фроулиша, а резкий стук каблуков. Что-то пробормотал мужской голос. Женский зазвучал звонко, как колокольчик.

— Нет, а я думаю, что именно здесь. Наверно там, на чердаке. Давайте поднимаемся.

Чарлз тревожно уставился на Бетти. А с ней произошла какая-то перемена. Она выпрямилась, вся напряглась и дрожала, как собака на стойке. Но это было не радостное возбуждение, а знак тревоги и ненависти.

— Что с вами, детка? — спросил он, из сочувствия к ней позволяя себе неожиданную фамильярность.

— Шлюха, — медленно произнесла она.

В проеме показалась голова и плечи молодой женщины. Шапка завитых подстриженных белокурых волос, квадратное решительное лицо с большими спокойными глазами.

— Здесь живет мистер Фроулиш? — четко выговорила голова. Какое-то спокойное бесстыдство ее голоса задело и потрясло Чарлза.

Бетти не отвечала. Наконец за нее ответил Чарлз:

— Да, но его сейчас нет дома. Может быть, вы зайдете и скажете, что ему передать?

Молодая женщина одолела последние ступеньки лестницы и очутилась лицом к лицу с хозяевами.

— Да, конечно, — сказала она, рассматривая Бетти как почечный камень на рентгеновском снимке. — Мы, кажется, встречались?

— Однажды, — сухо отрезала Бетти. — И жалею, что это повторилось.

По лестнице вслед за девушкой вскарабкался молодой человек и стал возле нее с видом, одновременно почтительным и вызывающим. Это был Джордж Хатчинс.

Чарлз поглядел на него сочувственно. Тот был явно растерян. Ни один из уроков его жизненного опыта не подходил к данной ситуации — менее всего его осторожная любовь к порядку и вкрадчивый карьеризм. Чарлз почувствовал себя в положении бывшего заключенного, посетившего тюрьму и при виде своих прежних сотоварищей презирающего себя за то удовольствие, которое он испытывает, сравнивая свою свободу с их заключением. Он смотрел на Хатчинса, как сквозь решетку: не выберешься, пожизненное заключение. А как там на воле, дома? Нечего думать об этом. Твой дом теперь здесь.

— Хелло, Джордж, — сказал он. — А как насчет того, чтобы представить? Дамы, должно быть, не знают друг друга по имени.

— Прекрасно знаю, — сказала Бетти. — Просто я не хочу пачкаться непристойным словом.

Хатчинс слегка перекачнулся с пятки на носок. Ом был широкоплечий и плотный, так что пол дрогнул, как под упавшим кулем муки. Его красное лицо залоснилось.

— Это Чарлз Ламли, Джун, — сказал он молодой женщине.

Чарлз ожидал, что он закончит церемонию представления, назвав ее, но какой-то внутренний тормоз помешал сделать это Хатчинсу, который, казалось, не в состоянии был выговорить ее имя. Может быть, Джордж был в нее влюблен.

— Меня зовут Джун Вибер, — сказала девушка Чарлзу.

Она посмотрела на него серьезно и бесстыдно. Ему было так хорошо, а теперь колени вдруг ослабели, и он рад был, что сидит. Став мойщиком окон, он не считал себя обязанным вставать, когда его представляют женщине. Он был малопривлекателен для женщин, но все-таки иногда ему перепадали знойные взгляды и прочие призывные сигналы. Вероятно, это делалось просто для практики. Вероятно, по той же причине сделала это сейчас мисс Вибер, во всяком случае, он предположил, что это автоматический и невольный рефлекс.

Влажными ладонями Чарлз цеплялся за протертые ручки кресла.

— Здравствуйте, — пробормотал он.

Она осмотрела его с ног до головы. Казалось, что позвоночник его обратился в цепочку из ватных колец, нанизанных на проволоку. Потом проволока раскалилась докрасна и расплавилась, а ватные позвонки рассыпались по полу.

— Так-таки и незнакомы? — сказала Бетти, словно сплюнула.

— Незнаком, — сказал он, запинаясь и переводя глаза на ее вспыхнувшее от гнева пористое лицо. Оно стало кирпично-красным, и наконец-то поверхность ее кожи оказалась в полной гармонии с ее цветом.

— Никогда не поверю. А что же вы делали в свободное время у себя в университете?

— Занимался спортом, — с идиотским видом пробормотал Чарлз.

— Ну, значит, был один вид спорта, которым вы не занимались, иначе вы занимались бы с нею вместе. Как и все прочие.

Хатчинс беспокойно поежился. Джун Вибер сказала ледяным тоном:

— Я пришла сюда по делу.

— А куда вы ходили просто так? — сказала Бетти. — Сколько я вас помню, вы всегда занимались «делами».

— Я попросил бы вас быть повежливее, — обратился к ней Джордж Хатчинс.