«Черт, не то. Короткие замыкания — это не то».

Фроулиш говорил потом Чарлзу, что он собирался ответить: «Я имел в виду, разумеется, Алоизия Григо, бывшего в семнадцатом веке викарием Гельсингфорским, автора «Tractatus Virorum et Angelorum»,[5] и, в частно сти, апокрифическую третью книгу этой работы», но на самом деле он сухо сказал:

— Конечно, я не ожидал, что по этому пункту я буду всеми понят, хотя уверен, что в конце концов все меня поймут. Я разумею, конечно, цветовые тона Грига, особенно то, как он использует духовые инструменты. Я рассматриваю гласные «и» и «ю» как духовые словесного оркестра, и вы, без сомнения, отметите, что они преобладают в том, что я назвал бы медленными темпами моей книги.

Хатчинс мобилизовал все свои слабеющие ресурсы. Джун Вибер смотрела на него взглядом, который не обещал ничего хорошего.

— Ну, признаюсь, что этого я не заметил, — сказал он с наигранной веселостью (так говорят обычно преподаватели, когда чего-нибудь не знают, выставляя дураком всякого, кто осмелился бы утверждать, что знает больше их). — Вы, авторы, всегда считаете, что мы, читатели, должны заметить в ваших книгах больше, чем это нам доступно. — Он оглядел присутствующих, ожидая найти поддержку, но все смотрели на него рыбьими глазами: дискуссия слишком затянулась. — Скажем, например, тот отрывок, который вы нам только что прочитали. Что это, тоже медленный темп?

— Нет, — спокойно ответил Фроулиш. — Это каденция.

Встретив растерянный взгляд Хатчинса, он торжествующе поглядел на него, достал расческу и провел ею по волосам. Хлопья перхоти замелькали в луче электрического света.

Тут встала Джун Вибер. Она явно хотела закончить прения прежде, чем они нанесут непоправимый ущерб Литературному обществу Стотуэлла. Кроме того, ей нетерпелось поскорее остаться наедине с Джорджем Хатчинсом и сообщить ему некоторые свои наблюдения по поводу того, как он выставляет себя на всеобщее посмешище. Кавалеры Джун всегда должны быть на высоте.

— Сейчас подадут кофе. Мисс Уотерспун, не будете ли вы так любезны распорядиться, как обычно. Сделайте одолжение.

«Обычно» роль мисс Уотерспун сводилась к тому, что она плелась вниз в школьную кухню, варила там кофе и приносила его наверх.

— А тем временем, я думаю, нам надо выразить огромную благодарность мистеру Фроулишу за такой восхитительный вечер и заверить его, что все мы с нетерпением будем ждать опубликования его книги.

— Ну, в таком случае вы заглядываете далеко вперед, — резко буркнул Фроулиш. — Это только черновой набросок. Работа едва ли будет закончена и в пятнадцать лет. Я не пеку романов. Не проституирую. Я не Троллоп.[6]

Он произнес это имя с таким подчеркнутым презрением и так поглядел на Джун Вибер, что Чарлз понял: это рассчитанное оскорбление. И он был не одинок в своей догадке. Пораженный каким-то неожиданным низким ржанием, он оглянулся. Это смеялась Бетти.

Пришла зима, и с ней замедлилось течение жизни. Каждое утро, выезжая со своей тележкой, Чарлз чувствовал себя твердо, уверенно, независимо. Это в значительной степени объяснялось тем, что Эрн внес в их общее дело методичность и порядок. Все было обдуманно. Часть времени они работали порознь, но для выполнения «крупных заказов» — от магазинов, гостиниц, высоких зданий, где сложнее было с лестницами, — они объединялись. И в конце каждого дня — все равно, работали они вместе или порознь, — оба встречались в закусочной, чтобы разделить дневную выручку, и при этом обсуждали, соответствует ли она их расчетам и ожиданиям.

— А стоит ли разыскивать друг друга каждый вечер? — попробовал было запротестовать Чарлз, отмерив как-то две мили от места работы. Но Эрн был непоколебим:

— А то как же. Это основной принцип ведения такого дела, как наше. Быстрый оборот, быстрая дележка. Хотя бы касалось это всего нескольких шиллингов.

— Но мы, кажется, можем доверять друг другу.

— А с какой стати? — возразил Эрн даже с легким раздражением. — С чего это вы вздумали доверять мне? Ведь я для вас все равно как первый встречный.

Возразить на это было трудно. Чарлз не только ничего не знал о своем компаньоне, но не становился ближе к нему, хотя шли месяцы. Эрн не был молчалив: он охотно поддерживал разговор, высказывая свое мнение о том, с чем им приходилось сталкиваться, обсуждая всякие новые способы ведения их «дела» (так по его примеру теперь думал о своем занятии и Чарлз), и, читая газетные сообщения во время их встреч за кружкой чая с сэндвичами в закусочной Снэка, любил комментировать их.

— «Прядильщики снижают свою выработку», — читал он и замечал: — Всю жизнь только и слышу об этом. — Или: — «Лорд оставил поместье актрисе — своему дорогому другу!» Небось, пришлось ей потрудиться, чтобы ублажить своего дорогого друга. А вот это здорово! «Парковые лебеди на жаркое. Шеф ресторана покрывает браконьеров». Меню это не каждый прочтет: должно, по-французски написано.

И так он перескакивал с одного на другое. Но о себе не говорил никогда. Это устраивало Чарлза. Он и против всякого сотрудничества возражал главным образом потому, что не надеялся найти сотоварищей, свободных от простодушного, тягостного любопытства провинциальных рабочих. Он мысленно представлял, как из него будут выкачивать признания об его отмершем прошлом, и страшился оживить его, как боится расспрашивать разведчик в чужом стане. Весь остаток своей жизни ему предстояло прожить без паспорта, и нельзя было останавливаться, чтобы не допускать вопросов.

А Эрн в этом отношении был находкой. За все месяцы дружной работы он ни разу не спросил, что привело Чарлза к решению стать мойщиком окон. Но и сам он не говорил о том, почему остался без работы и почему в тот вечер в закусочной Снэка принял свое решение. Он, казалось, считал вполне естественным, что оба они выбрали эту профессию и работают вместе. И со времени инцидента с лысым Чарлз ничем не хотел осложнять то, что так великолепно уладилось. С той поры все шло спокойно. Тщательными расспросами им удалось установить, что лысый и сам не занимался мойкой окон и не похоже было, что он действовал по чьему-либо наущению. Это был хорошо известный в городе бродяга, он нигде подолгу не удерживался на работе и не реже раза в год сидел в тюрьме. Его нападение на Чарлза вызвано было, вероятно, приступом злобной зависти или же было попыткой неуклюжего вымогательства. Он не угрожал непосредственной опасностью уже хотя бы потому, что целых четыре месяца его можно было видеть с грязной повязкой на правой руке на амбулаторном приеме в местной больнице.

Внутренне признавая Эрна неразрешимой загадкой, Чарлз высоко ценил то, что они никогда ни о чем друг друга не спрашивали. И его успокаивало, что если Эрн о чем-нибудь начнет у него допытываться, то и он может задать ему не менее тягостные вопросы. Почему Эрн, сноровистый, умелый и еще не старый мастеровой, застрял в такой дыре, как Стотуэлл, зарабатывая себе на скудное существование мытьем окон? И почему каждый день после работы он отправлялся прямиком к себе, в довольно грязную комнатушку, куда (после первого посещения) больше ни разу не приглашал Чарлза и откуда появлялся только ко времени начала работы? Неужели только из любви к своей профессии поденщика-робота?

Пришло и ушло рождество. Дни прибывали микроскопически, становилось холодней и мокрей. А в остальном ничего не изменилось. Чарлз начал удивляться, что же, собственно, происходит с ним. Жизнь его входила в привычное русло.

— Что вам необходимо, так это встряска, — как-то вечером сказал ему Фроулиш, откинувшись в кресле и впервые за многие недели поглядев на него внимательно. — Ваша жизнь слишком ограниченна, и в этом ваша беда.

Сам Фроулиш со времени переселения на свой чердак покидал его не более чем на несколько часов, ни к кому не ходил, никого не принимал у себя. Но он был посвященный. Он не нуждался ни в какой встряске.